Все было поразительно похоже — и лодка, и встреча, и даже то, что они вынырнули неподалеку от «Полярной звезды», завершавшей очередную кругосветку; и опять их встретил Пауль, на этот раз со знанием дела и не без удовольствия встретил — прямым вопросом «Что новенького в двадцатом веке?», на что, впрочем, ему и ответили соответственно — «А мы из двадцать первого!», впрочем, Пауль не удивился, ведь Гейлихом интересовался в свое время Питер, значит, они друг на друга похожи — а судя по реакции на встречу, эти двое будут даже получше.
Я подлетел к паруснику и спустил трап; они с сожалением поглядели на свою подлодку и поинтересовались, а не на берегу ли Центр — доехали бы морем! — я их разочаровал, И тогда они быстро залезли в авиэтку и не удивлялись скорости, а сразу стали задавать вопросы — конечно, по обычному кругу, бессмертие, звезды, машина времени; не знаю, может быть, попади я в будущее, я и сам начал бы спрашивать про сигомов, галактический моделятор и выход в пятое измерение — у каждого века свои навязчивые идеи.
Узнав, что и бессмертие, и машина времени — реальность, они не особо обрадовались — так, видимо, и знали, — и сразу предложили решить, чем будут у нас заниматься. Гейлих все упирал на то, что он — прирожденный организатор, и если нужны кандидатуры на руководящие посты, он готов, а второй, оказавшийся, как я позднее выяснил, тем самым Холом Клеменсом, почему-то ни слова не сказал об астрофизике, выставляя себя ксенологом.
Я выдал себя сразу, удивившись — так вы не погибли? — нет, но почему вас это так удивляет — так вот тут о вас, Хол, много говорят, да и Питер Бордже, ваш старый друг, переместившийся шестью годами ранее, много о вас рассказал, — так вы все о нас знаете и так спокойно об этом говорите? — а почему бы и нет, конечно, нехорошо так пугать человека, но в вашем двадцатом веке, похоже, это было общепринято, и как можно осуждать человека за то, что он поступает согласно нравам времени — на это только вы же и способны, вон Питер, кажется, до сих пор вас недолюбливает!
В Центре они спокойно погрузились в гипносон, а я сидел и думал — сообщить ли Питеру, с одной стороны, он просил, а с другой — теперь он хрононавт, месяцами пропадает в прошлом, занят чем-то настолько важным, что даже моделирование забросил, а узнает — прилетит с другого края Галактики, я его знаю, дело забросит и будет сидеть и ждать, когда они проснутся — я решил подождать.
И конечно же, я оказался прав, когда выдвинул гипотезу о сверхадаптабельности людей двадцатого века, Питер мне как-то рассказывал о европейцах, отказавшихся от цивилизации и вернувшихся к жизни в условиях каменного века, где-то в Южной Америке, — когда Хол и Джордж вышли из гипнокамер, то сразу же потребовали «немедленного трудоустройства» — Джордж уже знал о профессии координатора, а Хол и не мечтал о другом, как институте астрофизических исследований при Академии Наук земного сектора.
Я решился на эксперимент — сократил вживаемость и адаптацию, и не ошибся — не прошло и недели, как Гейлих стал чемпионом (правда, Тибета) по теннису, а Клеменс на досуге выдал идею вакуумного вечного двигателя и сколотил целую группу в Центре своего микрорайона, — так что появилась тема для сообщения о повышенных адаптационных способностях землян двадцатого века, не говоря уже об идее, подброшенной Гейлихом, — он как-то мимоходом спросил, а что это вы до сих пор не исследуете в Центре людей древних времен, разве трудно наладить поставки? — и впрямь, перемещение кого-нибудь из прошлого в момент клинической смерти с заменой биокопией вполне возможно, а статистика обещает быть весьма полезной.
Так что в отношении землян двадцатого века наш Центр — бесполезная (ну, кроме гипнообучения, конечно) организация, интересно было бы переориентировать его на изучение отдаленных последствий межвременных контактов — Питер живет у нас всего шесть лет, а современный язык уже претерпел ощутимые — судя по тому, что Сяо Ли из Канберры написал об этом целое исследование — изменения, обогатившись американским компьютерным сленгом — какие перспективы откроются, когда мы начнем ассимилировать и из прочих веков!
Гейлих и Клеменс живут себе в Тибете — я нарочно поселил их подальше от Питера, лучше им пока не встречаться, если Питер затаил злобу (двадцатый век все-таки), могут быть неприятности, я видел как-то его выступление на чемпионате по рукопашному бою.
Гейлих человек вежливый, предупредительный, хотя порой проскальзывает в нем странное равнодушие, зато вот с юмором у него все в порядке, каждую минуту — шутка, и понимает он все с полуслова, только рассказы его о жизни в двадцатом веке печальны, по его мнению, люди делились там на господ и рабов, и пока он был господином, это его вполне устраивало, но когда возникла перспектива оказаться рабом, он сразу решил податься к нам, в будущее; словом, человек приятный во всех отношениях, но я бы не рекомендовал его на работы, связанные с риском для собственного благополучия.
Клеменс для меня загадка, прямо признаюсь — по его состоянию еще в первые минуты я понял, что в прошлом своем он многое пережил, под конец что-то совсем неприятное, но до сих пор боится чего-то, словно хочет преодолеть что-то в себе и не может, и оттого бросается с головой в работу — но от себя не убежишь, поэтому всегда остается опасность депрессии; и что самое неприятное, такое ощущение, что он что-то скрывает и тяготится, что скрывает — но мне так и не удалось вызвать его на откровенный разговор, психологический барьер, который он себе поставил, слишком силен. Ничего, со временем это пройдет, в конце концов, Питер ждал пять лет, прежде чем раскрыться — и как же удивился потом, что ничего особо страшного не таил!
Хорошо все-таки, что такие люди редко бежали из прошлого! — двадцатый век требовал людей талантливых, сложных, готовых принимать решения в любых обстоятельствах, и сама переломная эпоха дала их в избытке, Гейлих и Клеменс выпали в осадок, но были и другие, иначе человечество просто не смогло бы перешагнуть этот мрачный перевал своей истории.
Именно этого — ответственности перед историей — я и не нахожу в моих пациентах; но чувство это возникает не сразу — сначала надо почувствовать могущество человека, пожить в нашем времени, когда все возможно — Питеру, повторю, понадобилось пять лет, и теперь он полноправный гражданин Земли; я верю, настанет день, когда я закрою истории ассимиляции Хола и Джорджа.
Словом, эти перемещенцы из двадцатого века — огромная удача, которую, кажется, мы еще не оценили по заслугам; сейчас уже можно твердо сказать, что расширение контактов с прошлым становится условием дальнейшего движения в будущее — достаточно вспомнить ту россыпь идей, которая обязана своим появлением перемещенцам. И я с нетерпением жду появления новых людей из этого мрачного, но все же удивительного двадцатого века. Они придут через век двадцать первый, через белые пятна, и уж тут мы не оплошаем.
16. Постижение цели
Прошло четыре года с того вечера, когда я освободился от висевшей на мне тяжести «шпионажа». Все забывается быстро — и я забыл о прошлом, стряхнув лишнюю память в запасники подсознания.
Пусть лежит до поры.
Она понадобится, я знаю — хрононавт должен помнить все, потому что и всего порой бывает мало для принятия верного решения. И кроме того, я чувствовал, что еще не нашел своего места в жизни людей двадцать второго века. Я не знал цели, к которой стремился, и вся моя жизнь казалась каким-то нескончаемым праздником.
В хрононавты, как и в будущее, меня забросила длинная рука Гейлиха; но работа мне нравилась, иногда я просиживал в операторских сутки напролет, не говоря уже об экспедициях, где многие дни подряд распутываешь ситуации давно прошедших, но живых дней.
Это тоже непередаваемо — прошлое, когда в нем появляешься, а не живешь. Эта игра — всерьез, это кино — без экрана… В первый раз я не верил в реальность, потом — не верил, что это наше, земное прошлое. Мне казалось, что все это — только другая планета, очень похожая на Землю, но все-таки не наша. Земля не могла быть такой. Прошлое было хмуро, серо и при ближнем знакомстве — отвратительно в своей обыденности. Насилие, тупость, страх — даже у лучших людей. И — бессмысленная жестокость, примитивное стремление причинить зло другим, вместо того чтобы делать добро себе.