Пленный смотрел куда-то в сторону.
— Я понимаю вашу осторожность, Андрей Иванович, но я не виноват, что родился немцем.
— Некоторые немцы воюют на стороне России… если чувствуют стыд за действия своей нации, — горько обронил пленный.
— Я не герой, Андрей Иванович, — с готовностью ответил Штайнхоф. — Я боюсь гестапо. Я обыкновенный человек, брошенный в этот водоворот помимо своей воли. — Он сокрушенно вздохнул и положил руку на плечо Коробова-Соловьева. — Но я не могу забыть то время, когда мы бок о бок строили уральский гигант. Тогда мы понимали друг друга, и я верю, что это прекрасное время вернется.
— Можно ехать, господин майор, — доложил подошедший Кельнер.
— Да, да, едем, — недовольно бросил в ответ Штайнхоф. — Одну минуту. Желаю вам всего доброго, Андрей Иванович. Главное — выжить. У меня есть приятели в вермахте. Я попробую что-нибудь для вас сделать.
Потом он подозвал к себе фельдфебеля из охраны.
— Откуда эта толпа? — спросил он, провожая взглядом сутулую фигуру Коробова.
— Из Ряшина. Километров двадцать отсюда. Временный лагерь, — отрапортовал фельдфебель.
— Отлично. Теперь запоминайте, фельдфебель. За жизнь пленного Соловьева отвечаете головой. Доложите коменданту, что так приказал человек из бронетранспортера. И ждать дальнейших указаний.
Садясь за руль, он сердито выговорил Кельнеру:
— Вам надо быть внимательным, обер-лейтенант, и обращаться ко мне при посторонних в строгом соответствии с моим штатским костюмом.
— Виноват, господин майор.
Глава 6
Под петлицей милицейской гимнастерки застреленного агента Радомский обнаружил потайной кармашек. Петлица не пришивалась, а искусно пристегивалась. В кармашке лежал сложенный вчетверо листок бумаги. Алексей осторожно развернул его.
Листочек оказался квитанцией о сдаче на хранение ручной клади и был выдан три дня назад камерой хранения центрального вокзала города на имя Мылова В. С. Алексей, не найдя никаких признаков тайнописи, сразу же отправился к Струнину.
Капитан сидел за столом злющий и держался рукой за челюсть.
— Извини, Леша, — виновато буркнул он. — Зуб. Болит, подлец, под коронкой; жаль из-за него весь мост ломать.
Радомский протянул капитану багажную квитанцию и сказал:
— «Милиционер» мог там и мину оставить. Разнесет всю камеру вдребезги.
Струнин так и сяк повертел в руках квитанцию и поморщился:
— Не вижу цели диверсии: у нас не прифронтовой город. Однако взрывчатка и оружие там вполне могут оказаться. И еще, — что-то прикинув в уме, озабоченно произнес капитан, — кроме саперов, обязательно возьми с собой бактериолога. От этих мерзавцев всего можно ожидать.
И без того сердитое лицо Струнина ожесточилось. Перехватить инициативу у тайного противника пока не удалось, и это давило на психику: обороняться всегда много труднее, нежели наступать.
— Ладно, поезжайте, — бросил капитан и поднялся из-за стола. — Я предупрежу управление железной дороги. Они будут наготове.
Через десять минут камеру хранения закрыли на «санитарный час». Старшина железнодорожной милиции предложил гражданам очистить помещение. Толпа в ответ недовольно загудела. Намаявшиеся в дороге, издерганные люди с узлами и чемоданами знать ничего не хотели. Желание хоть ненадолго избавиться от вещей, оттянувших не только руки, но и «все нервы», выйти в город, помыться, накормить детей, а уж потом ехать дальше, было столь велико, что на старшину посыпался град упреков.
— Нашли время! — напористо возмущался дородный детина, как флагом, размахивая проездным билетом. — А ежели у меня за это время поезд уйдет?!
— Не волнуйтесь, товарищи, — успокаивал людей старшина. — Несем за ваше убытие полную ответственность.
— Знаем мы вашу ответственность! — не унимался детина. — Когда людям надо, так у вас всегда закрыто.
— Ну, как знаете, — безразлично сказал старшина. — Для вас же старался. Глотайте тогда хлорку. Сейчас дезинфекция будет.
Дезинфекции боялись едва ли не больше бомбежки, и в камере хранения мигом не осталось ни одного человека. Даже самые любознательные и охочие до зрелищ и те отошли от помещения на почтительную дистанцию.
Вскоре к служебному входу в камеру хранения подкатила машина. Из нее вышли четверо. Двое были в белых халатах и с плоскими, как у художников, ящичками. Третий держал в руках завернутую в тряпку длинную трубку с утолщением на конце.