Двадцать пятого июня он должен был прибыть в Москву, в наркомат, для утверждения в новой должности. Дни, проведенные в домике матери, были наполнены спокойствием и отпускным блаженством. Вновь представив себе их, Коробов в бессильной ярости заскрипел зубами.
— Ты что, дядя? Заболел? — участливо обернулся к нему стоящий впереди чернявый парень в выцветшей пилотке.
— Да так, ничего, — очнулся Коробов. — Задумался немного.
— Голову-то прикрой, — знающе посоветовал тот. — Удар может хватить.
Солнце стояло в зените. Пахло потом, нестиранными бинтами и хлевом. Комендант лагеря обожал парное молоко и держал в лагере трех коров.
Коробов в который уже раз вспомнил все, что произошло с ним в те первые дни гитлеровского нашествия.
…Под монотонный гул летевших на Минск «хейнкелей» Андрей уговаривал мать уехать вместе с ним, но та ни в какую не соглашалась:
— Здесь отец твой лежит. С ним останусь, — твердила мать. Когда он, наконец, убедил ее, и мать наспех засобиралась в дорогу, было уже поздно.
Единственную полуторку, присланную из райцентра за сельскими активистами, в щепы разнес немецкий снаряд. Хорошо еще, что люди не успели залезть в кузов и никого не зацепило осколками. Шофер, за минуту до попадания зачем-то выскочивший из кабины, теперь в диком изумлении глядел на обломки машины и отчаянно ругался. Коробов бросился искать подводу и увидел красноармейцев. Бойцы во главе с младшим политруком занимали оборону. Двое с ручным пулеметом забежали к ним во двор. Коробов догадался зачем: с материнского огорода хорошо просматривался проселок, на который могли свернуть немцы, встретив заслон на главной улице села.
Коробов вернулся в хату и заставил мать спуститься в подпол: со стороны дороги уже раздавался рев мотоциклов, — выскочил на улицу и залег под деревом возле ближайшего красноармейца, совсем молоденького конопатого паренька.
Немцы шумно въехали в село и остановились. Это была разведка.
Сидевший в коляске первого мотоцикла поднял к глазам бинокль и осмотрелся по сторонам. Село, как вымерло. Заходящее солнце слабо поигрывало бликами на линзах. Немец удовлетворенно опустил бинокль. Мотоциклисты на всякий случай полоснули вдоль улицы из автоматов, лихо развернулись и исчезли за бугром.
— Сейчас пойдут, — ни к кому не обращаясь, сказал красноармеец и поудобней перехватил ложе винтовки. Коробов ясно видел стекавшие по его лицу капли пота.
Паренек был прав. Через несколько минут на бугре показались бронетранспортер и два грузовика с пехотой. По обочинам, строго в ряд, держались мотоциклисты.
Колонна втянулась в село на три четверти, когда раздался глухой, но мощный взрыв. В бронетранспортер метнули связку гранат, и он опрокинулся набок. С часовенки по фашистам ударил «максим». Грузовики остановились. Под огнем немцы выпрыгивали из кузова. Стоял грохот гранатных разрывов и визг пуль. Резко застучали немецкие автоматы.
— Так вас, гады! — кричал конопатый красноармеец, крепко ухватив свою вздрагивающую при стрельбе винтовку. Потом он вдруг всхлипнул и ткнулся лицом в траву. Из-под пилотки, набирая силу, потянулась черная струйка.
Это была первая в войне смерть, которую Коробов увидел своими глазами. Почувствовав, как захолонуло сердце, и сам еще полностью не осознав неожиданное свое решение, Коробов потянул винтовку из каменеющих рук бойца, перезарядил ее, прицелился в кучу мышиных мундиров и нажал на спуск. Винтовка послушно выстрелила, толкнув его в плечо, и Коробов, наконец, ощутил себя не потерянным отпускником, а солдатом, занявшим место среди своих. Все стало просто и определенно.
На бугор вылез танк и блеснул вспышкой. Снаряд попал в часовенку, и строчивший оттуда «максим» захлебнулся. Немцы, делая короткие перебежки, пошли в атаку. С огорода донесся дробный стук «дегтярева». Потом и он замолк.
«Так, — подумал Коробов и зачем-то поглядел на свои разбитые часы. — Значит, конец».
Кто-то тронул его за ногу. Коробов обернулся — это был младший политрук. Гимнастерка на его левом плече почернела от крови.