— Росиньель, росиньель, птит’уазо, — негромко напевал капитан на мотив песенки «Соловей, соловей, пташечка…», наблюдая за бойцами на дощаниках, — ле канарие шант си трист, си трист! Эн, де, эн, де иль нья па де маль! Ле канарие шант си трист, си трист…[17]
— Я вижу, у вас отличное настроение, — заметил, подойдя, Фролов. — Никогда не слышал, чтобы вы пели.
Капитан вздрогнул от неожиданности, повернулся, но тут же дружелюбно заулыбался.
— А почему настроение должно быть плохим? Банда разгромлена, возвращаемся домой. — И, поглядывая за борт, опять замурлыкал: — Росиньель, росиньель, птит’уазо… Подхватывайте! — предложил, лукаво глянув на Фролова.
— Рад бы, да французского не знаю. Разве что по-русски? Да и то не сумею: ни слуха, ни голоса.
— Жаль, — огорчился капитан. — Сейчас бы сюда нашу Люсю. Она-то бы уж поддержала.
— Хотите послушать «Соловей-пташечку» еще и по-остяцки? — усмехнулся Фролов. — Люся, по-моему, тоже не знает французский.
— Можно и по-остяцки. Получился бы интернациональный дуэт. Чем плохо? — Капитан рассмеялся. И, сразу оборвав себя, грозно рявкнул, свесившись через борт: — Трави, трави конец!.. Хочешь, чтоб при «стоп» эти посудины разбились?! — Выпрямился, опять запел: — Росиньель, росиньель, шерш дан капот, ле канарие шант си трист, си трист… Росиньель, росиньель, шерш дан ля пош…[18]
— У меня, Виталий Викентьевич, небольшая просьба под ваше хорошее настроение, — Фролов оглянулся, подтолкнул вперед Антошку, спрятавшегося за его спиной. — Вы запретили этому мальчику бывать в машинном отделении…
— Я? — Капитан удивленно округлил глаза. — Ах да… Было дело, турнул я его. Там, понимаете ли… — пошевелил пальцами в воздухе, прищелкнул. — Всякие вращающиеся части. Опасно! Долго ли до беды?
— И все-таки разрешите ему бывать в машинном отделении, — попросил Фролов. — Мальчик будет осторожен, — нагнулся к Антошке. — Ты ведь будешь слушаться Екимыча-ики?
Антошка, испуганно глядя на капитана, кивнул.
— Хорошо, дозволяю, — махнул рукой капитан. И уточнил: — Только под вашу ответственность!
— Дуй к своему Екимычу! — Фролов небольно шлепнул Антошку пониже спины и, когда мальчик убежал, проговорил задумчиво: — Глядишь, со временем, может, и станет первым остяцким механиком. А нет, что ж… все на время забудет о своем горе.
— Еще из-за остячат у вас голова не болела, — усмехнулся капитан, но, увидев, как неприязненно поджались губы Фролова, перешел на деловой тон: — Разрешите полный вперед? Задержались мы что-то.
— Если пора — командуйте, — Фролов достал из нагрудного кармана массивные серебряные часы. Рассеянно глянул по привычке на надпись:
«Верному бойцу революции т. Фролову Н. Г. за храбрость. Начдив 51 Блюхер, октябрь 1919 г.»
Щелкнул крышкой, посмотрел на циферблат. — Долго они у вас прогуливаются! — поднял недовольный взгляд на выводного.
Боец начал оправдываться, что ждал-де, покуда одежда вот этого — кивнул на Ростовцева — высохнет, но Фролов не дослушал. Позвал:
— Матюхин! — И, когда тот подскочил, потребовал: — Впредь распорядок не нарушать.
Матюхин украдкой показал кулак выводному. Боец засуетился.
— А ну топайте в камеру, гидры!..
— Все на борт! — гаркнул капитан за корму. И направился не спеша к мостику.
Поднявшись в рубку, он постучал по переговорной трубе. Склонился к ней, буркнул вовсе уж не по-командирски:
— С богом, Екимыч… — И дернул ручку машинного телеграфа.
Екимыч, сухой, жилистый, сидел с Антошкой у верстака, попивая чай не чай, а так, настоянный на мяте кипяток, без сахара, без заварки. Когда из переговорной трубы раздался стук, старик сорвался с табурета, прижался ухом к раструбу.
— Ага, понял, — доложил капитану. Подмигнул мальчику поверх круглых, в железной оправе очков, так нравившихся Антошке, прямо-таки завораживающих его. — Ну, хлопчик, отчаливаем. Сиди и ни с места!
Погрозил темным пальцем с большим, выпуклым, как створка раковины, ногтем. И, приволакивая ноги, кинулся к машине.
Антошка зачарованно понаблюдал, как Екимыч перебрасывает какие-то тяжелые блестящие рычаги, крутит посверкивающие штурвальчики. Когда Екимыч нырнул в маленькую дверцу, что вела в кочегарку, Антошка развернулся к верстаку. Протянул руку, погладил любовно масленку, гаечные ключи, отвертки, пилки по металлу, разбросанные на обитой жестью столешнице, и опять рывком повернулся к машине — в ней что-то сыто и сильно чавкнуло, охнуло с шипением; в больших грязно-желтых трубах заворчало, заклекотало.
17
Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поет! Раз, два, раз, два, горе не беда! Канареечка жалобно поет! (
18
Соловей, соловей, ищи в шинели, канареечка жалобно поет… Соловей, соловей, ищи в кармане… (