— Росиньель, росиньель, ожурдюви, — негромко, но отчетливо мурлыкал капитан, — ле канарие шант си трист, си трист. Апре лесиньяль де ротрет ле канарие шант си трист, си трист…[21]
— Что это за импровизация? — фыркнула Люся, наблюдая сквозь ресницы, как переливается, лучится золотистое марево. — Почему у вас сегодня канарейка жалобно поет после отбоя?
Она нехотя открыла левый глаз, посмотрела на капитана. Тот вздрогнул, обернулся. Полное лицо его на миг испуганно затвердело, но тут же стало привычным — безмятежно-добродушным.
— Про канарейку спрашивали? — Лукаво склонил голову набок, мелко рассмеялся. — Не обращайте внимания, голубушка. Я, как инородец, собираю все, что в голову лезет. Одно французское слово цепляет другое… вот и выложил весь свой запас. — Раскинул руки, вздохнул восхищенно. — Благодать-то какая! Редкостное бабье лето!
— Да, погода стоит удивительная, — согласилась Люся, опять всматриваясь в золотистое марево, откуда выплывало, приближаясь, худое, растерянно-восхищенное и оттого казавшееся почти детским лицо Андрея Латышева…
— Заканчивайте прогулку! Все по камерам — марш, марш!
Люся открыла глаза. Варнаков, появившись в двери машинного отделения, отмахивал рукой влево и вправо: одним — сюда, другим — туда!
— Ну, пора и мне, — капитан с явным сожалением посмотрел на солнце. — Надо выспаться перед вахтой… До свидания, до встречи утром, дорогая Люция Ивановна!
Вскинул два пальца к козырьку фуражки и вальяжно, неторопливо двинулся вслед за Арчевым и Козырем.
Те уже спустились в коридор. Вошли в свою каюту. Как только закрылась дверь и слабо скрежетнул ключ в замке, Арчев, прислушавшись, метнулся к своей кровати. Отогнул тюфяк, разодрал надпоротый шов. Достал обмотанные лоскутом пилки, сунул их Козырю и, прижав палец к губам, показал взглядом на решетку.
Козырь коротко кивнул, лизнул посеревшие губы. Прошипел:
— На шухер встань!
Подскочил к окну, сорвал с пилок тряпицу, суетливо разостлал ее на полу. Быстренько перекрестился. Жуткими и веселыми глазами поглядел на Арчева. Тот, прижавшись ухом к двери, махнул рукой.
Козырь провел без нажима пилкой по пруту решетки — визжаще запело железо. Арчев страдальчески сморщился, зажал себе пятерней рот, да так сильно, что пальцы вдавились в щеку, и плотней прижался ухом к двери. Козырь оглянулся, подмигнул дерзко и заширкал посмелей, поуверенней — терзающий ухо стон металла перешел в ровное, однообразное поскрипывание, которое все учащалось и учащалось. И вдруг смолкло. Козырь, не оборачиваясь, взметнул один палец. Сунул руку в карман, цапнул комок хлебного мякиша. Потискал его, отщипнул крохотку, замазал распил, пригладил, заровнял. И снова взвизгнула пилка, и снова Арчев скривился, оцепенев. И снова визг перешел в размеренное, все учащающееся низкое посвистывание металла, еле слышное за привычным, а оттого не замечаемым, но сейчас казавшимся очень громким пыхтеньем машины. И снова взметнулась рука Козыря, на сей раз с двумя растопыренными пальцами; и снова — хлебный мякиш. А потом опять — ширк-ширк, ширк-ширк, все быстрей, быстрей… Козырь покраснел, дышал часто и шумно, сдувал, выпятив нижнюю губу, капельки пота с кончика вислого носа, но пилить не прекращал, темп не снижал…
Когда Варнаков принес вечерний чай, пленники сонно полулежали на постелях: Вскочили, торопливо и жадно выпили кипяток, вернули без лишних разговоров кружки.
Через час Варнаков сменил часового у каюты. Открыли дверь, заглянули, сдавая-принимая пост.
Арестованные разбирали на ночь постели. Бывший офицерик выпрямился, растянул за углы одеяло, подергал его, расправляя. На вошедших посмотрел равнодушно. Второй пленный — мазурик с ухватками конокрада — согнувшись, разравнивал тычками ладони бугры на тюфяке. Скосил глаза на караул, заулыбался.
— Ну и перину вы подсунули, братва! Сплю, как на поленнице. Все бока — точно лягаши попинали…
— В тюрьме на нарах отоспишься, — -пробубнил сквозь сдерживаемую зевоту новый часовой. — А потом — вечный покой…
Он скучающе вытянул руку, снял с наддверья фонарь, протянул Варнакову.
— Отбой! — приказал тот и первым вышел из каюты.
На палубе Варнаков чуть не налетел на капитана. Тот, опустив голову, стоял глубоко задумавшись. Оказавшись носом к носу с разводящим, качнулся назад и даже руки слабо вскинул, словно защищая лицо.
— О, черт, напугали как… — Капитан облегченно усмехнулся. — Я, понимаете ли, размечтался, в эмпиреях витаю, а тут — вы. Аки тати в нощи, — глянул пытливо на Варнакова, на бойца за его спиной. — Смена караула? Похвально: все по уставу, все по распорядку. — И, перехватывая поручень, бодро взбежал по трапу — только каблуки гулко запостукивали по железным ступеням.
21
Соловей, соловей, сегодня… канарейка очень жалобно поет. После отбоя канарейка очень жалобно поет (