— В тюрьму, — желчно уточнил капитан. — А оттуда… — поднял глаза к потолку, развел ладони.
— Что ж, на миру и смерть красна, — Арчев усмехнулся. — Если дело дойдет до такого финала, я ведь не один к стенке встану. Всех, кого знаю и не знаю, прихвачу с собой.
— Топай-топай, — конвоир подтолкнул его.
— Что это за «сорви лай» или как там? — Капитан облегченно выдохнул, расслабился, когда за пленником закрылась дверь. — Очень уж господин атаман встревожился, когда вы об этой самой «сорви лай» упомянули.
Фролов, поставив на колени мешок Арчева, выкладывал из него на стол содержимое: исподнее белье, толстую книгу «Историческое обозрение Сибири», собольи шкурки, чистые портянки, икону Георгия Победоносца, плоскую шкатулку из слоновой кости. Встряхнув мешок, высыпал десятка два патронов.
— «Сорни най?» — переспросил, думая о своем. — «Сорни» значит золотой, золотая. «Най» имеет два значения: огонь и молодая красивая женщина. Золотой огонь… — Поднял крышку шкатулки, из которой встопорщились фотографические снимки. — В местном пантеоне Сорни Най — добрая, веселая, юная богиня. — Взял двумя пальцами, словно боясь обжечься, верхнюю фотокарточку, принялся хмуро разглядывать ее.
— Красивая, молодая… Золотая, — задумчиво повторил капитан. — Золотая богиня… Золотая Баба? — Изумленно воззрился на Фролова.
Тот, отложивший в сторону фотографию и потянувшийся за следующей, не донес до шкатулки замершую над столом руку. Поднял взгляд на капитана, прищурил в раздумье левый глаз.
5
Два больших, широких дощаника, тяжело осевших в воду, еле ползли по течению рядом с берегом — обвисли в безветрии серые паруса, медленно и понуро шагали по отмели лошади, тащившие на веревках громоздкие лодки. Изредка дневальные лениво, нехотя отпихивались шестами, чтобы удержать дощаники по курсу.
Белобрысый, худой, с тонкой, почти мальчишеской, кадыкастой шеей, Сергей Ростовцев, оставшийся старшим после того, как Арчев неожиданно исчез, полулежал на куче мешков, поглядывая со смешанным чувством гадливости и страха на «братьев по оружию». Те валялись расхристанные, полуодетые на грудах награбленного добра, дремали, переругивались, жевали, пили, поплевывали под ноги, вяло играли в карты на керенки — пуды этой бросовой бумаги нашли в подвалах бывшего отделения страхового общества «Саламандра», когда громили обосновавшийся там губженотдел, и прихватили, чтобы дурачить инородцев.
Ростовцев стиснул зубы. Отряд, еще пару месяцев назад — слаженная, крепкая дружина боевиков, неудержимо превращался в бандитский сброд. При Арчеве, скором и крутом на расправу, поддерживалась хоть какая-то дисциплина, а теперь… стыдоба, позорище, срам! И приходится плыть с этой полупьяной ватагой, другого пути нет. Сбежать, как Арчев? Но у того есть проводник, Серафимов, и трое преданных до гроба мужичков, бывалых, битых, которые и в огне не сгорят, и в воде не потонут. Одному бежать — верная гибель в тайге или, если удастся выйти к людям, в подвалах чека.
Ростовцев удержал вздох, посмотрел на берег, где верхом на лошадях, которые тянули лодки, сгорбились апатично Урядник и Студент, задержал взгляд на Козыре, гарцевавшем на вороном жеребце Арчева. «С Козырем можно бы уйти, — шевельнулась мысль, — этот проходимец помог бы вывернуться. Рискованно, правда, открываться ему…»
Ростовцев закрыл глаза. Скорей бы доплыть до поворота — там течение посильней, можно будет отцепить лошадок. Глядишь, через недельку и Березово… А что ждет в Березове, глухой дыре, где гнили в ссылке Меншиков, Долгоруковы, Остерман и даже некоторые из нынешних правителей Совдепии? Скорей всего, большевики и там установили свою диктатуру… Крах, катастрофа — разгром от Барабинска до Обдорска, разгром сокрушительный и окончательный! А ведь как хорошо все начиналось — Тюменская губерния полностью, часть уездов Омской, Челябинской, Екатеринбургской губерний охватились восстанием, как сухая солома пламенем, как порох: полное впечатление стихийного праведного народного гнева. Немногие знают, как в поте лица трудились руководители эсеровского «Союза трудового крестьянства», подготавливая мятеж, какую последовательную, целенаправленную, ежедневную, а точнее — еженощную работу проводили их агенты и уполномоченные в деревнях и селах. А какие завлекательные, безотказные вроде бы лозунги были выдвинуты: «Долой продразверстку!», «Свободу торговле!», «Крестьянская Сибирь — крестьянам!», «Вся власть — пахарям!» Прав, пожалуй, этот большевистский главарь Ленин, утверждая, будто массами движут лозунги. Или идеи? Кажется, он говорил — идеи, овладевшие массами, становятся… какой-то там силой? Так почему же их мятежная сила продержалась всего каких-то полтора месяца? Почему крепкий сибирский мужик не захотел умирать в боях с Красной Армией за новую, без пролетарской диктатуры, власть?..
— Кончай клопа давить, братва! — стегнул по ушам вопль Козыря. — Кругом арш! Равнение на добычу!
Ростовцев распахнул глаза, увидел, что все, развернувшись, смотрят вверх по течению. Там вдалеке, выталкивая из трубы частые, плотные клубки дыма, взблескивая слившимися в сверкающий круг плицами, резво шлепал по воде низенький, широкий в палубе пароходишко. Он приближался.
— К бою! — радостно скомандовал Ростовцев. Еще бы: такая удача! Захватив пароход, можно будет прорваться сквозь любые совдеповские засады. Обернувшись к берегу, заорал: — Руби веревки! — И снова к тем, что в дощаниках: — Выгребай на середину! Да побыстрей, побыстрей! Упустим!
Но все уже поняли, что значит для них пароход: торопливо вывернули дощаники от берега, навалились на весла, чтобы перерезать путь «Советогору».
Пароход вдруг сбросил скорость, да так резко, что взбурлилась вода под гребным колесом, вильнул к палубе, тормозясь, дым, окутал надстройки. А когда рассеялся, открыл стоящего в полный рост высокого человека в кожаной куртке — тень от него, ломаясь на взбаламученной воде, упала между лодками нападавших.
— Эй вы, сдавайтесь! — властно крикнул человек в медный поблескивающий рупор. — Тот, кто бросит оружие и поднимет руки, попадает под амнистию. Гарантирую жизнь и свободу.
— А-а, собака! — взвизгнул Ростовцев. — Это же Фролов!
Нырнул к пулемету, упал за щиток, полоснул длинной очередью — пули пробарабанили по борту парохода. Фролов исчез.
И сразу же с «Советогора» сухой равнодушной скороговоркой отозвался пулемет чекистов. За ним другой — тоном повыше, голосом позлей, понервней. Заметались, то пересекаясь, то расходясь, частые фонтанчики между дощаниками и берегом. С лодок ответили беспорядочной винтовочной пальбой.
— Назад, назад, мужики! Отходим! — прорывались сквозь треск выстрелов и таканье пулеметов растерянные крики. — Шевелись, гребите!.. Не видите, что ль, — сам Фролов!..
Лодки развернулись к берегу, но, словно наткнувшись на невидимую стену, круто вильнули вдоль частокола фонтанчиков, отсекающих от суши…
— Прощай, братва! — заорал Козырь. — Бог не фраер — выручит! — Вытянулся на стременах, вскинул лошадь, но над головой цвенькнули пули, и он упал грудью на холку жеребца. Глянул из-под локтя на верховых. — Рвем отсюда!
Отпустил поводья, дал шенкеля. Конь, вытянув морду, поджав уши, сорвался с места наметом, скрылся в чаще.
Привыкшие тянуть лодки флегматичные лошадки, знающие лишь размеренный спокойный шаг, тоже проявили неожиданную прыть. Подгоняемые ездовыми, они, вспомнив, видимо, молодость, устремились неумелым коровьим галопом вслед за жеребцом.
Козырь поджидал сотоварищей в низкорослом сосняке. Раздувая ноздри тонкого горбатого носа, прислушался к далекому треску выстрелов, аханью гранатных взрывов, размеренной перебранке пулеметов.
— Ну, сявки-сявочки, вывернулись, гадом быть! — Он почесал острый подбородок. — Из какой мясорубки вырвались, а!.. Ты чего закис, Студент? — ткнул в плечо всадника в потасканной тужурке с золочеными пуговицами. — Живы ведь, короли-валеты! Живы, Студент, чуешь?