Люся, увидев в дверях Еремея, ахнула, бросилась к нему, схватила за плечи.
— Ты зачем встал? — Она несильно тряхнула его. — Разве ж можно так? С ума сошел?
— Лежать плохо. Долго болеть буду, — Еремей нахмурился. — Ходить надо.
— Ермейка! — Антошка радостно подскочил к нему, стал совать в руки бинокль. — На, глянь! Так — маленький-маленький, — показал на берег. — А так, в трубке, большо-о-ой! — Развел руками, привстал на цыпочки. Оттого, наверно, что у него оказалась русская чудо-игрушка, он и объяснить пытался по-русски.
Но Еремей отодвинул ладонью бинокль.
— Егорка, здорово. — Сдержанно улыбнулся. Подождал ответа. — Слышь, Егорка, здорово, говорю. Не узнал, что ль?
— Чего не узнал, узнал… — буркнул наконец Егорка, не поднимая головы.
— О, да вы знакомы, — обрадовалась Люся. — Вот и замечательно. Быстрей сдружитесь. Или вы уже друзья?..
— Что это за чучело? — спросил Козырь, когда Еремей, поднявшись по ступеням, скрылся.
— Сам ты чучело! — обозлился часовой, отпиравший замок.
Матюхин распахнул дверь, приказал:
— Ростовцев, на выход!
— Что, уже? — тот вскочил с постели, засуетился. — Прощайте, Арчев… Молитесь за меня!
— Будет вам комедию ломать! — Арчев поднялся с кровати. — Никто вас до суда не расстреляет… Ну, здравствуй, Козырь, — потянулся, раскинув кулаки. — И ты влип! Как же тебя угораздило?
— Не очко меня сгубило, а к одиннадцати туз! — ерничая, пропел Козырь. Оглядел без интереса каюту. — Я — что… Мне не привыкать… Ты-то, командир, спалился — вот потеха. Я, как услышал на палубе, что ты здесь, чуть не откинулся от радости. Неужто, думаю, и наш ротмистр гнилой припух? — Хмыкнул безбоязненно в лицо потемневшему от гнева Арчеву, повернулся к Ростовцеву, который, вытянув длинную кадыкастую шею, застегивал верхнюю пуговицу кителя. — Как живешь-можешь, соловушка голосистый, кенарь желторотенький? — Игриво схватил подпоручика за бока.
— Не прикасайся ко мне, мразь! — завопил тот. Взмахнул ладонью, чтобы влепить пощечину, но Козырь перехватил руку.
— А ну прекратить! — рявкнул от двери Матюхин. — Сцепились! Пауки в банке.
Козырь нехотя отпустил руку своего недавнего командира, вытер пальцы об его китель. Подошел к окну, подергал решетку.
— Ничтожество, скотина, плебей! — задыхаясь, массируя запястье, выкрикивал Ростовцев. — Негодяй!
— Закрой хлебало, — скучающе посоветовал Козырь, — а то кишки простудишь… Заблеял, барашек идейный, — и, когда Ростовцев, клокоча от негодования, выскочил из каюты, когда захлопнулась за ним дверь, повернулся к Арчеву: — Ну что, передернул картишки, да неудачно? Теперь все ставки у Фролова, а ты — без взяток. Тебя именем Рэсэфэсээра, — выкинул указательный палец, прижмурился, будто целясь. Щелкнул языком, закатил глаза. — И вся любовь!
Арчев, опять развалившись на постели, не мигая глядел на него.
— Хватит валять ваньку, — сказал раздраженно. — Смотри!
Засунул ладонь под тонкое солдатское одеяло, поперебирал там пальцами и вытянул руку с зажатыми в кулаке пилками. Показал взглядом на окно.
— Вхожу в долю! — не задумываясь выкрикнул Козырь. Стрельнул вороватым взглядом на дверь и, сморщившись, неожиданно засмеялся, словно захрюкал. — Ну и пентюхи, вертухаи липовые. Даже волчок не прорезали!.. — Оборвал смех. — А этому… чистоплюю сопливому, вы ничего не сказали? Гадом буду, заложит!
— Неужто я похож на идиота? — подчеркнуто оскорбился Арчев. — В таком деле нужен опытный, бывалый человек. Такой, как ты. Я рад, что тебя поместили ко мне, — изобразил губами улыбку. — Ростовцев же… — и пренебрежительно отмахнулся ладонью. — Откройся ему, через минуту по лицу Сержа обо всем догадался бы самый тупой надзиратель…
А Ростовцев в это время переминался около кубрика, уныло поглядывая по сторонам. Ему очень не хотелось уходить с палубы: яркий солнечный день, легкий прохладный ветерок, трепавший полотнище алого флага и доносивший с берега слабые запахи хвои, смолы, дымка, копченой рыбы; высокое, светлое, без единого облачка небо, серо-голубая река с рябью мелких волн; суета чекистов, которые, не обращая на пленного внимания, играючи подхватывали и укладывали в штабеля подаваемые из дощаника рогожные кули; пыхтение, покряхтывание, поскрипывание паровой лебедки, поднимавшей над бортом оплетенные веревками бочки и, развернувшись, плавно опускавшей их в квадратный зев трюмного люка, откуда попахивало сыростью, железом, пылью, мышами; громкие окрики, смех, беззлобная перебранка, лязг, стук, всплески воды, визгливый гвалт чаек-халеев — жизнь!
Часовой с забинтованной шеей, в кургузой шинельке, в неумело накрученных обмотках долго возился с замком. Наконец дверь открылась, Матюхин бесцеремонно втолкнул Ростовцева в кубрик.
— Если еще будешь так копаться, получишь внеочередной наряд в кочегарку! — Матюхин погрозил кулаком часовому. — Замок должен открываться — р-раз, и готово! Смотри у меня!
И, громко бухая сапогами, побежал к трапу — туда подплывала и уже разворачивалась бортом шлюпка. Вскинул руку к козырьку, вытянулся, чтобы доложить командиру, который поднимался на палубу, что никаких, мол, происшествий не было, но Фролов опередил:
— Вольно, вольно… Идите занимайтесь делом. — Увидел Еремея, обрадовался. — О, сынок, уже встал на ноги? Молодцом, молодцом… Только не рано ли?
— Я то же самое твержу. Не слушается, — Люся мотнула головой. — Упрямства — на десятерых!
На палубу по трапу поднялся Латышев. Доложил Фролову:
— Погрузка закончена.
— Вам, товарищ Латышев, придется задержаться в Сатарове, — подчеркнуто официально сказал Фролов. — Сейчас главное заготовка, заготовка и еще раз заготовка. А у вас это отлично получается.
— Да при чем тут я? Это Никифора Савельевича заслуга. — Латышев виновато взглянул на Егорушку, который стоял в стороне и с тоской смотрел на поселок. — Никифор Савельич и торговать умел, и с остяками договориться мог. Все тут знали его…
— Никифора Савельевича нет! — жестко напомнил Фролов. — А вы есть!
Латышев опустил голову.
— Не уберегли… Ни одного бойца не потеряли, а старика срезало… — Латышев помолчал. — И сколько я здесь пробуду? — поинтересовался уныло.
— Постараемся сразу же прислать опытного хозяйственника. Если же не удастся… — Фролов покашлял, прочищая горло. — Словом, остаетесь в Сатарове, пока не прибудет смена.
— Бондаря пришлите, — пробурчал Латышев. — Ну и клепки можно. Лишняя не будет. А лучше — бочек… Как же я со здешними жителями объясняться стану? Может, разрешите товарищу Люсе Медведевой остаться со мной? Переводчиком.
— Нельзя! — не задумываясь сказал Фролов. — У товарища Медведевой в городе работы по горло. До свидания.
Натужно взревел гудок. Зашипел паровой брашпиль, запостукивали зубья шестерен, взбурлилась вода вокруг якорной цепи, и цепь медленно — звено за звеном — поползла в клюз.
Латышев скользнул в дощаник; тяжелая лодка, отделившись от парохода, стала неуклюже выруливать носом к берегу. Латышев прочно стоял на корме, размахивал прощально руками. Замахали и ханты на берегу, и чоновцы на пароходе, и Фролов с Люсей, и Антошка. Даже Еремей неуверенно вскинул ладонь. Только Егорушка не шевельнулся — насупился еще больше.
Гребные колеса «Советогора» шевельнулись, погрузили, как бы нехотя, плицы в воду, потом поднатужились, прибавили прыти — поплыли плавно и берег с хантами, и дощаник с гребцами и Латышевым, и поселок с красным флагом над домом деда Никифора; развернулось, осталось за спиной солнце, готовое уже скрыться за деревьями.
— Пойдем, пойдем, чего покажу, — дергая Егорушку, засуетился Антошка. Повернулся к Еремею, выкатил восторженно глаза. — Мынси, Ермейка! Алы нецынгка чиминт тахи энта вулы![20] Ма-ши-на.