— Ну, здравствуйте, господа Сатаровы! — Он засмеялся. — Давненько не виделись. Соскучились, чай, без меня, любезные?
— Зачем приехал, Кирюшка? — спросил Ефрем-ики.
— Большого русского начальника привез. Очень большого! — Кирюшка показал взглядом на человека с котомкой. — Уважь этого русики, сделай, что попросит. Понял?!
— Моц хо — торым хо, — серьезно ответил Ефрем-ики и повторил по-русски: — Гость — человек бога… Как звать тебя? — спросил у человека с котомкой.
— Забыл, как к большим людям обращаться? — Кирюшка грозно сдвинул брови.
— Оставьте, — поморщился начальник. — Вы хорошо говорите по-русски… э-э, почтеннейший Ефрем Сатаров. Думаю, мы найдем общий язык. А звать? Можете звать меня хоть товарищем… Но лучше все же — «господин Арчев».
— Ладно, — согласился Ефрем-ики. Приказал через плечо сыну: — Заколи Бурундучиху. Скажи женщинам: пори варлы. Моц ях!
— Праздник будет. Гости, — негромко перевел Кирюшка Арчеву.
Ефрем-ики развернулся, пошел к чуму для гостей, уверенный, что все четверо следуют за ним, однако шагов не услышал. Удивленно оглянулся. И нахмурился.
Курчавый Кирюшка, изогнувшись, осклабившись, уже открыл дверь в избушку, пропуская Арчева. И едва тот вошел, скользнул за ним. Следом — уверенно, по-хозяйски — скрылись в дверях гребцы.
Когда вошел и Ефрем-ики, Арчев сидел на нарах, почесывал задумчиво светлую щетину на подбородке и с интересом разглядывал поблескивающую в свете верхнего, открытого на лето окна фигурку Им Вал Эви. Кирюшка стоял посреди избушки, заложив руки за спину, и тоже не отрывал глаз от дочери Нум Торыма.
На стук двери он медленно повернул голову, смерил хозяина стойбища тяжелым взглядом, усмехнулся.
— А этот зачем у тебя? — повел рукой на портрет Ленина.
Ефрем-ики сел на чурбак около чувала, достал коробочку с табаком. Покосился на гребцов, которые застыли слева и справа от входа.
— Власть, — старик заложил порцию табака за щеку, сунул туда же стружку-утлап. Пожевал. — Твоего хозяина, Кирюшка, купца Астаха выгнал, тебя выгнал. Речных людей обманывать запретил… Хорошая власть!.. Не то что Колочак.
— Хорошая власть… — передразнил Кирюшка и сжал кулаки. — Что ж ты в таком разе, пенек таежный, августейшую фамилию оставил? — Показал глазами на лист с семейством царя.
— Давно висит. Пущай себе… Больно одежда на царе с царицкой красивая. Из наших зверюшек, поди, сшили.
— Вот дожили, язви тя в душу, — вздохнул пожилой гребец, и длинное лицо его стало оскорбленным. — Помазанника божьего токмо из-за одежки и почитают шайтанщики. Как же это, Степа? — Пристукнул прикладом о пол. — Оне ведь хрещеные аль нет?
— Хрещеные, Парамонов, — подтвердил напарник. — Только я так думаю, что энтот остячишка, — и лениво, сонно посмотрел на старика, — большевик. Вишь, и бороду, как у главаря ихнего, завел. Под него, знать, ладится. Тутошним председателем Совнаркома себя, небось, мнит…
Парамонов сморщился, захихикал, словно завсхлипывал; Степан широко раскрыл рот, набрал побольше воздуху и захохотал. Рассмеялся и Кирюшка. Даже Арчев улыбнулся — нехотя, не разжимая губ.
Ефрем-ики невозмутимо посматривал на неизвестно с чего развеселившихся чужаков.
Кирюшка неторопливо потянулся через нары к стене, сорвал портрет Ленина. Смял, отбросил вялым и небрежным жестом под ноги хозяину стойбища. Ефрем-ики не шелохнулся, только табак жевать перестал.
Кирюшка выпрямился, охлопал ладони, показал пальцем на статуэтку.
— А это у тебя кто? — и скосил глаза на Арчева.
— Нум Торыма дочь, — спокойно пояснил Ефрем-ики. — На охоте помогает, видишь, с копьем, — и перевел тяжелый взгляд на Степана.
Тот, покряхтывая, присел на корточки, цапнул двумя пальцами скомканный портрет и брезгливо швырнул его в печку.
— Откуда у вас эта фигурка? — хрипло спросил Арчев. Кашлянул, прочищая горло.
— Стояла в урмане Отца Кедров. Мой отец, отец моего отца там с ней, с Им Вал Эви, разговаривали. А я сюда принес. Две зимы назад. Когда колочаки зачем-то в имынг тахи свернули, — Ефрем-ики выплюнул черно-зеленую табачную кашицу, растер ее пяткой. — Зачем ты туда ходил, Кирюшка? — поинтересовался, не поднимая головы.
Парамонов и Степан насторожились. Арчев прищурился.
— Разве я тех нехороших людей на имынг тахи водил?! Не я, ей-богу, — прижал ладони к груди Кирюшка, заморгал оскорбленно, — Ваш же остяк, Спирька, привел. Помнишь Спирьку-то? Старшиной в инородческой управе был…
— Водил Спирька колочаков, знаю, — кивнул Ефрем-ики. — Нету больше Спирьки. Потому тебя и спрашиваю: чего там искал? — Подождал, но Кирюшка не ответил, — лишь руками развел: знать, мол, не знаю. — Ладно, — старик уперся ладонями в колени, поднялся с чурбана. — Поедим маленько.
Посмотрел на дверь. Та открылась. Внутрь скользнула старуха, прикрывая лицо краем белой с алыми цветами шали. Шмыгнула в левый угол, достала два низеньких столика, проворно поставила их на нары и быстро вышла. Тут же в дверях показался Демьян. Улыбаясь, нес он долбленое корытце, в котором бугрился, мокро поблескивая, светло-коричневый ком сырой оленьей печени. Мелко семеня, склонив голову с надвинутым пестрым синим платком, вплыла вслед за мужем мать Еремея, бережно неся берестяную чашу, до краев наполненную исходящим паром лакомством — варкой: икрой, сваренной вместе с молоками и рыбьей печенью. За матерью, еле ступая от смущения, появилась Аринэ, так закутанная в зеленую с золотыми разводами шаль, что видны были только черные, расширенные любопытством глаза. Она несла деревянное блюдо с распластанной, матово розовеющей тушкой муксуна. Замыкал шествие Микулька. Надув от усердия щеки, нес он берестяную посудину с крупной, густо-красной брусникой, весело посверкивающей точечками бликов.
Арчев снял фуражку, пригладил короткие золотистые волосы. Рывком расправил плечи, сбрасывая за спину шинель. Достал из котомки фляжку.
Степан заулыбался, торопливо повесил винтовку на стену. Сел рядом с Арчевым, заерзал. Парамонов стянул с головы мятую солдатскую папаху, поплевал на ладонь и тоже, как и командир, пригладил реденькие волосы. Винтовку не выпустил, — присев на краешек нар, зажал ее меж колен. Кирюшка, выдернув из ножен тесак, склонился над оленьей печенью.
— Маленько подожди, — Демьян удержал его за руку. — Отца подожди надо, — показал взглядом на Ефрема-ики.
Старик расшвырял в углу нар спальные шкуры, извлек из-под них бутыль, налитую розоватым. Поставил ее между столиками. Подождал, пока выйдут женщины, притащившие котел с вареным мясом, казанок с ухой, сочные, насаженные на прутья ломти жареной щуки, лепешки. Демьян вскочил, встал рядом с отцом. Строго глядя на Георгия Победоносца, Ефрем-ики негромко заговорил.
Арчев вопросительно поднял глаза на Кирюшку.
— Молится, к богу тутошнему обращается, — торопливо начал переводить тот. — Ты, мол, Нум Торым, и вы, дети его, к вам, дескать, взываю. Когда, говорит, будете делить удачу, не забудьте и моих гостей, нас то есть. Отведите, говорит, от них беду, помогите им, стал быть, во всех делах… — подождал, когда смолк старик, выкрикнул весело: — Аминь! — И деловито принялся разливать из бутыли в приготовленные хозяевами кружки, плошки.
Парамонов, закатив глаза, истово перекрестился. Степан тоже перекрестился, но небрежно, меленько, точно от мух отмахнулся, и проворно схватил самую большую кружку.
— Ну, с богом! — Арчев налил себе из фляжки в крышечку-колпачок. — Долгих вам лет жизни, хозяева! — Поднес стопочку к губам, отхлебнул.
Ефрем-ики, глядя на него, тоже сделал лишь крохотный глоточек и отставил плошку. Демьян же выпил свою порцию всю: скривившись, не дыша.
Парамонов, Степан и Кирюшка, настороженно наблюдавшие за хозяевами, решились: хакнули, выпили залпом. И выпучили глаза, оцепенели от неожиданности — розовенькая водичка оказалась подкрашенным спиртом.