— Кузов не забудь, подними, — приказал извозчику.
И, расхлестывая в широком шаге полы длинной кавалерийской шинели, направился во двор Дома водников. В воротах чуть не столкнулся с каким-то нищим семейством — худая женщина с корзиной, две похожие друг на друга чернявые девчонки с ведрами, крепенький белобрысый парнишка с мешком. Тиунов вильнул в сторону, чтобы не сбить мальчишку, и свернул к флигелю.
Егорушка поглядел вслед лихому, ладному военному с короткой темно-рыжей бородкой, вспомнил, что вроде видел его вчера из окна, когда только-только пришел к тетке, поудивлялся немного: чего это красноармеец хаживает к монашке? И вперевалку, подергивая плечом, чтобы поудобней улегся мешок со старьем, побежал было за сестрами. Но опять остановился: уж такой ли красавец-раскрасавец конь, запряженный в легкую рессорную коляску, стоял у ворот. Караковый, с длинной выгнутой шеей, сторожко переступающий тонкими, на высоких копытах ногами.
— Чего вылупился? — Здоровенный парень, поднимавший над коляской кожаный верх, угрюмо посмотрел на Егорушку. — Вали отсюда, пока по шее не получил!
Замахнулся, зыркнул во двор. Егорушка испуганно отскочил и тоже машинально глянул во двор — военный входил во флигель…
— Поторапливайся, — с порога обратился Тиунов к Козырю. Тот, с накладными франтоватыми усами, сидел за столом и меланхолически жевал колбасу.
— Никуда я не поеду, — с упрямством человека, решившего стоять на своем, заявил Козырь. — Красоваться днем в городе — что я, псих? Думаете, поможет этот цирк? — Брезгливо ощупал усы. — Лучше уж: лапки вверх и самому притопать в чека. Здрасьте, мол, а вот и я. За высшей мерой явился, совесть замучила.
— Не тяни волынку, Козырь, — поморщившись, поторопил Тиунов. — Коля Бык не может долго маячить перед воротами.
— С тобой Бычара?.. — обрадовался Козырь. — Ну, тогда другой компот… — Надел шляпу-котелок, встал. — Катим!
Ирина-Аглая протянула ему флакончик и сложенный подушечкой носовой платок. Такой же флакончик и платок подала и Тиунову.
В сенях Козырь, храбрясь, подмигнул капитану.
— Ну, шкипер, ругай нас крепче, — и шутливо ткнул под ребро пальцем. — Пожелай мне четыре туза в прикупе.
— Пошел ты к черту! — капитан прогнулся от щекотки. Поднял крюк, выпустил их и быстро закрыл дверь.
Коля Бык сидел на облучке, перебирал вожжи. На Козыря посмотрел равнодушно, угрюмо-сонное лицо осталось неподвижным. Козырь повеселел, подумалось, что старый кореш не узнал в гриме. Но Коля Бык подмигнул, и Козырь опять помрачнел. Нырнул в кузов пролетки, спрятался в глубине, чтобы не видно было с улицы. Тиунов тоже забился поглубже.
Застоявшийся конь боком-боком начал выворачивать на дорогу и пошел хорошей, размеренной рысью.
— Около барахолки сойдете, — негромко объяснял Тиунов. — Когда буду возвращаться с остячонком, вскочите с двух сторон. И — тряпку на морду ему, чтобы не пищал. Кто быстрей. На!
Коля Бык, не оборачиваясь, принял сверток, сунул его в карман зипуна.
Тиунов, откидываясь назад, остро глянул по сторонам: нет ли чужих глаз, подозрительных зевак? Но по улице тек в оба конца — на рынок и с рынка — обычный люд, заурядные обыватели.
Близ площади, когда уже стал явственно слышен шум толпы, Тиунов опять тронул за спину Колю Быка. Тот придержал коня, привстал. Тяжело ворочая головой на толстой шее, поглядел вправо, туда, где за низеньким забором виднелся берег. Грузно опустился на козлы.
— Не видать на пристани мелюзги, — полуповернулся к Тиунову. — Чего делать будем?
— А, черт, дрыхнут, что ли, коммунарчики? Или отменили свой субботник? — Тиунов задумался. — Ладно. Остановишься у чайной Идрисова, и — как договорились. А я — к монплезиру, к красному приюту. Посмотрю, в чем дело.
Коля Бык чмокнул. Слева, справа замелькали все гуще, все плотней лица, платки, картузы, кепки, наплыло многоголосье выкриков, ругани, гвалта.
— Разошлись в разные стороны! — приказал Тиунов, когда пролетка остановилась. — Да не увлекайтесь мелочевкой, карманщиной. А то проморгаете меня с остячонком. Смотрите, шкуру спущу!
Подхватил вожжи, подождал, пока оба скроются в толпе, и с ленцой выпрямился. Перебрался на козлы, широко зевнул, похлопал ладонью по рту. И слабо шевельнул вожжами.
Егорушка, ошеломленный размахом, сумятицей барахолки, прижался к стене кирпичного дома с вывеской: «Чай и пельмени Идрисова», вспомнил, что вчера проходил здесь с Люсей и остячатами, и с завистью подумал об Еремее и Антошке — тем не надо было тащиться на базар, не надо было все утро выслушивать теткины вздохи, причитания: «Охо-хо! — будет ли нонче хоть маломальский прибыток? Как же дальше жить, ежели не на что жить?» И хоть тетка тут же принималась жалеть Егорушку, он все равно чувствовал себя чужим, дармоедом-подкидышем, одним словом. И от этого было так тоскливо и муторно, что в пору завыть.
Егорушка отвернулся, посмотрел туда, где было народу пожиже, где под уклончиком угадывался в просветах меж домами широкий простор, виднелась река, синеватый дальний берег, и увидел, как сквозь растекающуюся толпу приближается караковый конь, недавно привязанный к воротам Дома водников.
Угрюмый здоровенный извозчик, который грозился дать по шее, неуклюже спустился с облучка и направился в чайную; из глубины коляски, из-под кожаного ребристого короба, выскользнул ездок.
И у Егорушки обмякли ноги — знакомой показалась худая, гибкая фигура с покатыми плечами, с длинными обвисшими руками: так же выглядел со спины бандит, который застрелил дедушку. Худой на миг оглянулся — нет, это был другой человек — в черной, округлой по верху шляпе, с толстыми, скрученными в стрелки усами, а тот — бандит — был и без шляпы, и без усов. Егорушка облегченно выдохнул.
— Чего стоишь? — тетка ухватила его за плечо, сунула в руки ведерко, кружку. — Ступай, зарабатывай на хлеб!
Невдалеке уже кричали невидимые Танька с Манькой:
— Воды, воды!.. Кому воды? Родниковая, свежая, холодная! Даром даем — пять рублей кружка!..
Голоса сестренок то затихали, удаляясь, заглушаемые гамом толпы, то слышались явственней.
Егорушка, у которого от неловкости, от стыда стало жарко щекам, тоже выкрикнул:
— Кому воды надо? Воду продаю!
Растерялся от своего писклявого голоса, ставшего каким-то просительным, заискивающим, и смолк. Бочком проворно скользнул в круговерть толкучки, перевел дух.
— А вот сера, кедровая сера! — перекрывая все выкрики, долетал чей-то чуть ли не счастливый голос — Пожуешь и есть неохота! Налетай, покупай, ребятишек угошшай. Дешево, вкусно, сытно!
Ну разве с таким рьяным торгашом сравняешься?..
— Пышечки свежие, пышечки вкусные, — выкрикивала неподалеку тетка Варвара, но голос ее был какой-то неуверенный, ненапористый. — Пышечки утрешние, еще теплые. Одну съешь, вторую захочешь!
Егорушка молча толкался между продавцами-покупателями, глазел на всякую всячину; драть горло, навяливая воду, больше не решился. Лишь изредка поднимал глаза на какого-нибудь незлого на вид мужика или бабу с добрым лицом, несмело предлагал купить кружечку, но от него отмахивались, даже не взглянув.
Шумит, бурлит барахолка, висит над ней галдеж и гомон.
И вдруг издалека наплыл чистый и переливчатый, как клик журавля, звук-зов, накатил еле слышимый дробный рокот, плеснулась пока еще плохо различимая песня, которую слаженно вело множество мальчишеских голосов… Все сильней рассыпался нарастающий рокот, все громче накатывались на барахолку упругие волны песни:
Егорушка, бодаясь, отпихиваясь локтями, вырвался из толкучки и замер.
На приумолкших торгашей, на озадаченных покупателей надвигалась из глубины тополевого коридора улицы неширокая, но плотная — плечо к плечу — колонна мальчишек, и толкучка попятилась, уплотнилась, давая дорогу этой твердо вышагивающей ребятне.