Приехал. И торкнулся в запертую дверь. Пришлось заглянуть в контору совхоза. Молодайка в теснющих джинсах и с равнодушным взглядом из-под зеленющих новомодных век пожала плечиками: «Владимир Алексеевич часто уезжает в область... — качнула бедрами и, вжик-вжикнув жесткой материей, с трудом уселась за стол. Пишущая машинка ударила кастаньетной дробью. Я ждал. — Вам же русским языком говорят: он уехал рано утром с женой и директором совхоза. Если решили дождаться — идите на море. К вечеру они непременно вернутся».
Что ж, спасибо, зеленовекая, за совет! Так и сделаю. Тем более, что ничего другого мне и не остается.
Я брел молодыми яблоневыми посадками. Портфель оттягивал руку, палило солнце, но впереди, за желтыми глинистыми горбами, заманчиво шумела прохладная черноморская синева.
...Мы быстрее стареем от равнодушия и лености. Память о друзьях выпадает в осадок, и, словно зыбун-песок, засасывает прошлое сиюминутная и обильная неотложность маленьких и больших, но не всегда обязательных дел. На берегах э т о г о моря — все просто и ясно. По крайней мере, для меня. Мы не загорали на этих пляжах, не мяли их спинами, зато исползали на животах и подсолили кровью. Здесь — наша молодость. И она, черт возьми, осталась вокруг, потому что вокруг — вечное: эти волны, это небо и этот зной, эти чайки... Наша юность внутри нас, она оживает в полузабытых снах, которые становятся явью даже от немудрящей песенки, что сейчас наяривает то ли магнитофон, то ли горластый проигрыватель: «...не зная горя, горя, горя, в стране магнолий плещет море!..» Тревожит душу надрывная истома, и не понять уже: от нынешней ли шлягерной поделки накатывает грусть, или всплывает она из памяти вместе с вязью довоенных мелодий.
Дрогнуло что-то внутри, что-то качнуло хрупкие колесики, и они закрутились, затикали, цепляя зубчик за зубчик. Ожило время, вытряхнуло суетное, оставив то нетленное, что не объяснить словами, но что всегда поддерживает в нас чистую и тихую печаль об ушедшем, о прошлом, где еще живы мечты и желания, дерзость и хмельные порывы любви... И где война.
Местечко нашлось, как показалось, очень удачное. Прямо над головой нависла танцплощадка. Я бросил портфель у столба-подпоры, решив, если перегреюсь, уползти в тень. Да, местечко неплохое, вот только пляжик... Обычный берег под глинистым обрывом. Наверху — бескрайние виноградники, внизу — узкая лента песка, серые камни, плоский ручеек, размазанный по крупной гальке. И загорающие — вот эти, как сказал бы писатель Конецкий, «портреты в морском пейзаже»: голозадая пацанва, парнишки-акселераты, девчушки. Хорошо-то как! Молодые все да здоровые. А какими им быть еще под этим солнцем, у этого моря?
Я купался, дремал, жевал хлеб и помидоры, время от времени отползая под обрыв вслед за тенью, которая укорачивалась, как бальзаковская шагреневая кожа.
...Кто-то грузно, с хрустом, прошелся рядом, потоптался у моих пяток: не было сил разомкнуть веки. Снова захрустело — шаги удалялись, вызвав тревожное и неожиданное сердцебиение. Я сел и потер грудь.
В трех шагах от меня валялись растоптанные штиблеты, потертая хозяйственная сумка, выгоревшее спортивное трико. Владелец этой кучи стоял по щиколотку в воде. Был он слегка кривоног, низок и широкоплеч, лысина — коричневый островок в белопенной опушке седины. Но даже на расстоянии, а может, благодаря ему, я сразу узнал друга.
— Товарищ, вы забыли снять часы! — обеспокоенно крикнул я: чувство пляжной солидарности сработало автоматически. Черт знает, отчего не назвал его по имени. Володька не оглянулся — помахал рукой с широким браслетом на запястье, вошел по колено в море и... часы в воду! Словом, дал понять, что купание механизму не возбраняется.
— Дядя, дядя, — загалдели мальцы, — искупай часики еще раз!
«Дядя» (дед, а не дядя, поросята вы эдакие!) послушно нырнул, выбросив руки вперед.
Минут через десять он вылез на берег, плеснул в лицо и на плечи пригоршни пресной воды из ручья и направился к сумке. Старательно обтерев полотенцем лицо и крепкое еще тело, обернулся ко мне:
— Испугался за хронометр, Федя?
Вот тебе раз! И голос обыденный. Будто вчера расстались. Он наслаждался впечатлением. Разглядывал меня, неспешно тер коричневую шею, гладил блестящую лысину и седые курчавинки, лапал и щупал рваные шрамы на боку и волосатых ногах.
— Многие пристают: продай и продай, — пояснил довольным тоном. — Считаю, что не зря выложил франки в Дакаре — горя не знаю. Часики — для водолазов. Отменная упаковка...
Я захохотал и повалился на спину.
— Ты это... чего? — Он скомкал полотенце и бросил, ловко угодив в раскрытую сумку.
— Обниматься будем? Ведь сто лет не виделись!
— Широк ты стал, Федя. — Володька похлопал меня по плечу. — Широк, как многоуважаемый министерский шкаф. Боюсь, не обхватить.
«Эге, майн либер Арлекин, да ты, кажись, обижен! Ну и мне поделом — давно мог бы, и должен был, хотя бы письмецо черкнуть, если уж не удосужился до сего дня приехать...»
— Выходит, знал, что я в Москве?
— Слухами моря полнятся, а земля — и подавно... Повидаться или по делу заглянул? Ну... куда-нибудь по-соседству?
— К тебе, но, увы, всего на три дня.
— Красотуля, Федя, возрадуется! Вот с ней и обнимешься, — засмеялся Володька. — А меня зачем тискать?
— Ах, Красотуля, Красотуля... Вот кого я действительно обниму с удовольствием! — Я тоже рассмеялся. — Ну, как она? По-прежнему с тебя пыль сдувает?
— Намекаешь на лысину?
— Когда же ты облез, капитане? — деланно-сокрушенно покачал я головой.
— Как вышел на пенсион — так и слизнуло. Я же последнее время жил в Приморске. Там в театр устроился. Являл собой как бы пожарную вахту и приглядывал за порядком. Тихая сонная жизнь за кулисами... От такой жизни и начал, Федя, стремительно лысеть твой покорный слуга. Тогда и скомандовала Красотуля поворот «все вдруг».
— А почему не ТУДА? Не потянуло в наши края?
— Ты бывал в наших-то?
— Да как-то не получилось...
— А у меня получилось. Там, Федя, сейчас курорты да санатории, бары да кафетерии, суета сует и всяческое занудство. Мы с Красотулей здесь нашли, что нам нужно. Во-первых, совхоз. Посильная работа пенсионеру не возбраняется. И море рядом. Вроде как тихая гавань с такими вот лягушатами. — Он кивнул на мальцов, шнырявших по пляжу. — Привезут мне по осени внучат, им здесь раздолье. Н-да, внучат по осени считают...
«Не зная горя, горя, горя!..» — опять грянуло наверху.
— Вот черти! — засмеялся Володька. — Даешь децибелы, и никакого уважения к старичкам, настроившимся на воспоминания!
Хотя мой язык и не поворачивался назвать друга стародавним прозвищем, а точнее — именем, но я увидел перед собой прежнего Арлекина. Володька выглядел почти довоенным: глаза с прищуром, на губах усмешка, готовая превратиться в улыбочку и в ухмылку. Вообще-то он всегда выглядел самоуверенным. «Для понта», как некогда объяснял сам.
Как давно это было!.. Володька без раздумий брал в оборот любого: портового ли матроса, самого ли начальника порта — все равно. Характерец! Не уступал в силе гнувшим полтинники и пятаки. Характер и привел молодого, подающего надежды капитана танкера на мостик крошечного буксира в таком же крошечном черноморском порту: не понравилась кому-то Володькина прямота, открытое заступничество за товарищей-сослуживцев. Нашелся некто, охочий до кляуз, и «капнул дегтем»: мол, хранит капитан троцкистскую литературу и распространяет среди моряков, — не пора ли заняться? Занялись и, естественно, ничего не обнаружили. Однако посчитали нужным избавиться от капитана. Мол, дыма без огня не бывает. И очутился он в Тмутаракани, а если быть точным, то возле нее, в том заштатном порту.