— Не за этим они сюда шли, — сказал Семен, стоя над ним. — Я думаю, за волей все-таки...
А Виктор перебрал рыбу, отложил самочек и теперь пластал их быстрыми движениями — узкий отточенный нож только мелькал в руках. Закончив, он подхватил две первые потрошенные рыбины за жабры и поволок к реке. Когда он бросал их в воду, рыбины, распахнув пустые розовые животы, крутились в воздухе. Сашка сидел неподвижно, только в глазах зажглась искорка любопытства. Но вот Витька взял за жабры новую пару, и тогда Сашка вдруг протянул руки, цепко схватил его за грудки и зашептал в лицо:
— Я за бутерброд с красной рыбой в Ростове, в ресторане, три рубля платил! А ты швыряешь?
Витька повел плечом, и скользкий рыбий хвост небольно смазал Сашку по носу. От неожиданности тот разжал скрюченные пальцы, и Витька снова спокойно пошел к реке, и опять взлетели в воздух мертвые рыбины.
— Каждый край — по своему рай, — сказал он Сашке примирительно. — У вас фрукты на земле гниют, а у нас в поселках, на побережье, они чаще всего — в банках. Консервированные, значит. В Петропавловск хоть из Вьетнама фрукты везут, а в поселках один фрукт, и тот — корюшка.
— Кто? — хрипло спросил Сашка.
— Корюшка. Рыбка такая. Поймаешь, а она огурцами пахнет.
Он снова взял пару рыбин, поволок к реке. Вернувшись, начал объяснять:
— Соли у нас нет подходящей, Саша. Да и неподходящей — только икру присолить. Так что, если хочешь, чтобы добро не пропадало, сходи еще. Бери нож, мешок полиэтиленовый и шагай к ручью. Бери только икру; если рыба рядом с речкой застряла, то не поленись — выпусти, тебе и так за глаза хватит. Только имей в виду: попадешься с икрой, дорого заплатишь. Прейскурант у рыбинспекции знаешь какой?
— Нет, — так же хрипло и коротко ответил Сашка.
— Последнее время — восемьдесят рублей за одного кижуча и сто двадцать за литр икры.
Сашка встал, взял рюкзак, сунул туда большой кусок полиэтилена и молча пошел к ручью. Вернулся он затемно, когда все уже были в палатке. Надюха сидела за станцией, делала градуировку, готовилась к ночной записи. Семен пристроился на походном столике: зажег две свечи и при полном комфорте проматывал рулоны осциллограмм, что-то мерял, прикидывал на логарифмической линейке. А Витька опять мучил «Спидолу». Она у него то верещала часто-часто, то начинала мяукать, словно голодный котенок. Сашка заглянул в палатку, но никто не поднялся ему навстречу. Тогда он спустился к реке, долго мыл руки с песком, оттирая рыбий запах, потом скинул куртку и рубаху, ополоснулся по пояс. Лихорадочное возбуждение этого дня еще не отпускало его. Сашка постоял в темноте, потом пошел в палатку. Он бросил пустой рюкзак в угол.
— Много там ее. Слишком много, — сказал он ни к кому не обращаясь. Витька выключил приемник, повернулся к нему:
— Нашкерил икры?
— Я же говорю — слишком много ее там. Я перетаскал в речку штук тридцать... А может, больше... Тяжело. Ямы есть глубокие, она выскальзывает из рук, все ладони сорвал плавниками.
— Ну-ка, покажи, — наклонился над ним Семен.
Сашка, словно сдаваясь, поднял руки вверх.
— Промой с мылом, потом возьмешь фляжку, промоешь царапины спиртом. Протрешь. От рыбной слизи нарывает здорово.
— Надежда, ты прошлую запись не проявила еще? — спросил Виктор.
— Нет, не успела. Я ночью хотела проявить.
— Давай, я проявлю. А Сашка пусть в закрепителе с ней поработает, в нем серебро есть, а от нарывов это серебро здорово помогает.
Он и это знал. Не зря его звали в экспедиции Витька-Ноль-Девятый.
5
К концу июля Семен устал от гор. После речки Радуги три точки подряд попались на склонах Ключевской сопки. В ясные безоблачные дни им было видно, как над рекой Камчаткой, над ее извилистыми протоками и старицами тучами поднимаются утки. Иногда ветром доносило еле слышный треск — это вразнобой щелкали выстрелы. В такие дни Семен выкраивал пару часов и уходил от палатки вверх, карабкался по склону к снежникам, обходил развалы оплавленных глыб, месил сапогами вязкий пепел. Там, в зернистом снегу, он нашел однажды маленький березовый листок, и тогда желание побыстрее смотаться отсюда стало появляться все чаще. Занесла же нелегкая этот листок почти на три тысячи метров! Вдавленный яростным солнцем в жесткий снег, он лежал в глубокой луночке, светился желтой монеткой в зеленоватой мгле... Один, среди камней, снега, шлака, пепла...
Вулкан подавлял его своим равнодушием. Гигантская, живая гора — за всю жизнь не облазить ее склоны, хребты и трещины. Это был целый мир хорошо организованной вздыбленной тверди. Здесь не было хаоса и бессмыслицы — это Семен ощущал хорошо. Гора действовала по своим законам, не понятным пока людям: утром они просыпались, а на брезентовой крыше палатки опять тонким слоем лежал пепел...
Однажды Семен прочитал, что братья-вулкаши после долгих лабораторных анализов нашли в этом пепле аминокислоты — «кирпичики жизни». Сообщение было сухим как строчка в полевом журнале. Но вывод поразил Семена простой логикой действия, механикой происхождения всего живого и сущего. Получалось, что планета, Праматерь, сама рождает жизнь. День и ночь, из века в век дымятся над ней разумно рассредоточенные вулканы, серой пеленой, чуть-чуть закрывая солнце, медленно стелется пепел. Его сгребают вместе с грязным снегом в Петропавловске-Камчатском, смывают блестящие разноцветные машины муниципальных служб в Токио и Нагасаки, а он летит и летит... Карабкается к вершине человек, маленький такой человечек, другой человечек сидит в палатке и подсчитывает на бумажке свой заработок, а пепел — зародыши жизни — летит. Словно нет этой, настоящей, жизни... Нет и не нужно... Равнодушная, жестокая гора.
Но на удивление его отряд жизнь на вулкане воспринял спокойно. Надюха все увереннее обращалась со станцией: аппаратура капризная попалась, ее понять нужно было. Виктор здесь отдыхал — он уже намордовался на этой точке с заземлениями. Сопротивления у шлака были большие, гораздо больше, чем входные сопротивления у станции, и аппаратура отказывалась работать. Пришлось ему больше всех лазить по склонам, уходить за рыхлый пепловый горб и оттуда таскать ведрами сухую землю, которую он собирал по горсточке из-под редких моховых островков. Он выкапывал ямку в шлаке, сыпал туда землю, сажал грязные электроды, как картошку в чернозем, поливал присоленной водой и при этом бормотал: «Во как... Землицу-то все любят... Что корнеплоды, что неполяризующиеся электроды...» А когда началась на точке работа для Семена и Надюхи, он остался почти без дела — сидел на ящике, высматривал в бинокль снежных баранов, которые, по его словам, здесь в каньоны прямо на рога прыгают.
Дрова они взяли с собой, опять загрузили опрятный салон вертолета поленницей, как деревенский сарай. Пока дров хватало. Воды оставалось две канистры, ее экономили. С погодой пока везло, только туманы были сильные по утрам. Даже не туманы — в облаке жили...
Валерка уже записал точку под Козыревском, рядом с рыбразводным заводом, перелетел на другую, на озеро Ажабачье. Андрей стоял в верховьях Большой Хапицы, у него что-то не ладилось с гальванометрами, просил по связи запасной комплект, но пока вертолетов не было и он сидел без работы, гонял по тундре куропаток.
Семен не спешил. Он знал, что зимой, когда он будет работать на другом участке, с другим отрядом, камеральные барышни в городе не будут и понятия иметь про кислую от пепла воду, это и не вспомнится, а то, что точка записана с брачком, будут помнить долго.
А Сашка быстро пообвыкся на новом месте, хотя из палатки выходил редко — куда ходить-то! — валялся на раскладушке, листал замусоленные подшивки журналов с детективами и говорил сквозь зевоту с подвывом: «Ну и что — Ключевска-а-ая сопка?» Они спали с Рыжим на пару.
Только Надюха была оживленной, глаза блестели, как у первокурсницы — как же! — она на высочайшем вулкане Евразии, на д е й с т в у ю щ е м вулкане! Она несколько раз заводила разговоры: «Если пойти к вершине, то за два дня дойти можно». Семен отшучивался: и полдня хватит, чтобы ноги поломать. Вершина казалась близкой, склон круто уходил в небо, закруглялся дымящимся кратером. И по ночам, в тишине вдруг слышалось ворчание, наносило фумарольным запахом серы.