— Утифительно богата Россия талантом, — как бы не слыша невестку, проговорила Мария Федоровна, — ведь человек без знатного образования сотворил сие своим умом! Алекс, как ты считаешь: достойны ли оные исопретатели вечной воли?
— А что, Николай Никитич, можешь ты продать мне своих крестьян или сам дашь им волю?
— Ваше величество! — преклонил колено Демидов.
Это была вторая победа Марии Федоровны над молодой коронованной особой.
— Э… Георгий, — приподнял Александр маленькую белую руку, — благодари нашу родительницу государыню-императрицу: за отличные труды и искусное мастерство будешь пожалован со своим семейством вечной волею.
Рухнул Егор Кузнецов на колени.
Демидов сделал незаметный знак шпагой, Егор понял его. Молодо встал, лошадь взял под уздцы и, подведя дрожки поближе к Марии Федоровне, вновь опустился на колени, промолвил:
— Не откажи, матушка-государыня, принять в дар то, что более дюжины лет творил по самоохотной выучке и любопытному знанию.
Стоявший не в первых рядах свиты князь Петр Васильевич Лопухин затянул еще один узелок на батистовом платке: не забыть крестьян демидовской вотчины, указать секретарю внести их в особый реестр.
Отчего этот человек может решать нашу судьбу? Кто он, бледный и узкоплечий, мой одногодок? Вправду ли помазанник божий? Баба у него лучше, что ли? Да моя Анюта поядреней будет, у этой и грудка куриная, и росточек помене. А вот ликом — ну что те Анютка… Зачем встал дядя на колени? Париться в дурацком колпаке, ехать сюда через всю Россию… А толку? Царю поклониться? Во… поднялся, повел лошадей… Опять на колени, да уж не пал ли, не худо ли ему в евоные-то годы… Отчего я должен, как заморский зверь, выкобениваться на самокате? Ужель одно устройство оного уже не благо? Ладил для Анютки, а получилось… Будь воля, да поднатужиться, эх, наковали бы с дядей сотню самокаток. За сотней тыщу, затем — мильен. Эх, поскакали, поехали бы люди работные!
Будто вздыбилась вдруг Сокольническое дорога да и поднялась сама ли собой, по какому ли велению не больно высоко, но по-над липами, опиралась она на утолщившиеся столбы и башни те винные, пролегала над полем и дальше — над городом, над дубравами золотистыми, над речками бирюзовыми. Оглянулся Артамон. А сотни-то самокатов и катят за ним по дороге. Правила цветками украшены, седельца парчою покрыты. Не просто уж спицы мелькают стрекозами, крылья в ступицы вделаны, крылья птичьи расправлены трепетно. И у них, Артамона с Анютой, белые крыла за спиной. Все порознь шуруют, они же вдвоем. Анютка, смеясь, облака раздвигает, жмется ближе, мешает Артамону, целует, милует и в бороду жарко хохочет.
Ходил самокат кругами, лица, руки мелькали, в голове помутилось. Гудела толпа:
— Ишшо, ишшо покажи! Пробуй, паря, без рук!
Больше всех рязанцы вопили:
— Причитается с нас, Артамон!
Издали увидел Артамон, как царские конюхи в красных кафтанах повели лошадей, покатили дрожки куда-то за павильон. Дядя Егор, Михеич, Матрена, поклонившись царю, пошли восвояси к кустам, откуда вначале тронулись. «Да ведь и самокатку отберут!» — вспорхнуло в голове Артамона…
— Сколько лет крепостному?
— По годам вам ровесник, ваше величество.
— Также — волю ему!
Князь Лопухин потуже затянул узелок на платке.
Отберут, отберут… В последний раз, разогнавшись шибко, вздыбил Артамон самокат подобно коню и — на заднем одном колесе. Так и ехал. Заревела толпа…
А к павильону уже двинулись рязаночки, наряженные пастушками, по прежней моде, угодной императору Павлу, эх, губернатор рязанский, садовая твоя голова… Несли девушки букетики анютиных глазок, чайных роз и осенней листвы. Вот уж выплыли они пред царские очи, положили букеты, гирлянды, рассыпали по полю лепестки, с песней поплыли… Ахнула только толпа, и в павильоне означилось шевеленье. Вдруг помнилось царю: не портрет ли покойного императора изобразили рязанцы? И вздохнул, успокоившись, и похлопал перчатками, вздернув губ уголки. Из тысяч цветных лепестков проявился лик его любимой великодержавной бабки Екатерины. Ай, хитер губернатор в Рязани!..
Не поспешая двинулся прочь Артамон.
Реки не стали, а уж пустились умельцы в обратный путь, нет чтоб обождать: через месяц обоз пойдет на Урал. Притомилось Егору в Москве, в завод, домой, потянуло. Здоровы ли бабы, кто дровец им наколет? Отелиться корова должна… Да и что говорить, всякий дом хозяином красен. Мыслилось Егору, что по приезде и волю объявят, стало быть, кузницу расширять. Новые думы так и крутились в голове, небывалой машины подъемной рудничной модель складывалась… Знал Артамон: коль втемяшится дяде, не разубедишь его. Да и дворня московская стала поглядывать на тагильских как на дармоедов. Хоть и не сидели они без дела — на конюшенном дворе все кареты, кошевки, возки к зиме осмотрели, наладили, — все ж барин через управителя прямо дал им понять: хватит хлеб даровой здесь жевать, сполна расчет в тагильской конторе получите, вот вам в дорогу и — с богом.