— Не сучи ногами, — насмешливо ответил второй голос. — Нетерпеливый ты больно. Жаден… А кто меня вложил? Не ты?..
— Перестань, Гаврилыч, дело прошлое. Говори главное. Считаться потом будем…
— Золотишко я взял, — сказал собеседник, и теперь уже нетрудно было догадаться, что это говорил Локтев. Но почему «Гаврилыч»?
— Много? — спросил «Доха». — Ты знаешь, я на мелкие партии не размениваюсь…
— Прилично…
— Сколько точно?
— Мы не в аптеке, — усмехнулся Локтев. — Взвешивать было некогда. Сам должен догадываться.
— Покажи, — потребовал «Доха», и по его движению было видно, что Локтев ему что-то передал. — Ого?! Крупный улов! Какой прииск?
— Каменский…
— Идет! Содержание высокое… Но учти, у меня плата прежняя.
— Скряга!. — зло сказал Локтев. — Деньги принес?
— Теперь ты торопишься, Гаврилыч. Вот сейчас все взвесим… И уж тогда поговорим…
— А ведь ты меня боишься, Сыч, — недобро усмехнулся Локтев. — Не дрожи. Я не мокрушник. Мне твоя задрипанная жизнь не нужна. Сам сдохнешь. Жадность тебя сгубит. Сучья твоя порода…
— Не сучись, — обиделся «Доха». — Ну что ты, право… Я ведь и уйти могу…
— Тогда какого хрена тянешь? — вышел из себя Локтев.
— Что у тебя еще есть? — спросил «Доха».
— Камни… — несколько помедлив, ответил Локтев.
— Много?
— На твой век хватит…
— Почему бы тебе не приехать ко мне? — предложил «Доха».
— На железку для меня дорога заказана. Теперь мне надо осесть на дно. Месяца на четыре. Дашь деньги, разбежимся в разные стороны. Я пять-шесть дней по тайге и… на юг, а ты обратно в норку.
— Теперь ясно, — вымученно засмеялся «Доха», — почему ты меня в такую глушь… Я уж думал, что не доберусь сюда. Столько лет прошло…
— Но ведь добрался…
— У меня память, как у фотоаппарата. Деньги я тебе дам. Не обижу. Мы с тобой старые друзья. Грех таких терять. Где у тебя камни?
— В свое время, — ответил Локтев. — Вначале с этим закончим.
— Желательно, — согласился «Доха». — И побыстрее…
— А ты все-таки трусишь, — скептически произнес Локтев.
— Мне туда неохота, — ответил «Доха». — Я не из той породы. Я волю люблю. А лагерная баланда… Уволь. Пусть другие хлебают.
— Ладно, давай к делу, — сказал Локтев. — По ходу дела обсудим. Ты бы дверь прикрыл. Дует…
И, прежде чем «Доха» успел что-либо сообразить, Локтем сам появился возле двери. Но вместо того, чтобы сразу захлопнуть ее, распахнул дверь настежь, подозрительно вглядываясь в темноту.
Спрятаться в пристрое было некуда, и мы сразу же оказались с Локтевым лицом к лицу. Глаза Локтева округлились. Челюсть отвисла.
Но только мгновение длилась эта растерянность. Отпрянув от двери, Локтев судорожным движением попытался выхватить из-за пояса револьвер.
Медлить было нельзя. Одним прыжком преодолев пространство, отделявшее нас от Локтева, я схватил его за руку и повалил на пол. Сверху навалился Ханов.
Колесов, метнувшись к «Дохе», прижал его к печке. Оглушительно грохнул ружейный выстрел. Пискунов, перепрыгнув через нас, бросился помогать Колесову.
Через минуту все было кончено.
Вездеход лихо подкатил к самому срубу и так напоследок рявкнул мотором, что эхо долго гоняло этот звук между вершин сосен, дробя его на части.
Из кабины высунулся радист.
— Товарищ Антонов! — закричал он. — Вам телеграмма из Горноуральска! Два часа, как принял…
Я подошел к вездеходу.
— Вот, — протянул мне лист бумаги радист. — Я тут накарябал… Разберетесь?
— Разберусь… — Я бегло при свете фар прочел радиограмму и сунул ее в карман.
Из сруба вывели «Доху» и усадили в вездеходе. Я вернулся в дом.
Локтев сидел на скамье около грубо сколоченного стола.
— Ну, что, гражданин Локтев, поговорим? — предложил Пискунов.
— Поговорим, — усталым, тусклым голосом сказал Локтев. — Поговорим…
— Какое отношение вы имеете к Мигалевой? — спросил я.
— Самое прямое, — криво усмехнулся Локтев и, кивнув на мешочек с изъятым у него золотом, добавил: — Это итог нашего общения.
— А подробнее можно? — попросил Ханов.
— Когда человека берут с поличным, все остальное не имеет значения.
— Но что-то все-таки имеет хоть какое-то значение? — спросил я.
Локтев пристально посмотрел на меня.
— Что именно?..
— Например, ваше нежелание делиться с Мигалевой и остальными частью украденного…
— Я же говорю, теперь это не имеет значения, — повторил Локтев.
— А камни? Мне помнится, вы буквально пять минут назад упоминали о каких-то камнях. Я думаю, это не простые булыжники с мостовой?
— Вот это не ваше дело! — зло выкрикнул Локтев.
— Допустим, — согласился я. — А фамилия Круглов Ефим Гаврилович вам о чем-нибудь говорит?
Лицо Локтева покрылось бледностью.
— Отвечайте… Ефим Гаврилович.
Локтев, опустив голову, молчал.
— Камни у вас? — наконец спросил он.
— К сожалению… — пожал я плечами.
— А Зинаида?.. Как она там? — встрепенулся Круглов.
Теперь настала моя очередь молчать. Я не знал, как сказать Круглову о смерти его жены. То, что передо мной сидел именно Круглов, я был уверен на все сто. Во-первых, совпадало отчество, которым величал его «Доха». И во-вторых, телеграмма из Горноуральска подтверждала, что Круглова Зинаида была некогда замужем за Кругловым Ефимом Гавриловичем, впоследствии неоднократно судимым за хищения золота и драгоценных камней. Среди множества фамилий, которые он иногда носил, фамилии Локтева не было, но зато имелась в телеграмме довольно характерная примета: у Круглова отсутствовали два пальца на левой руке. Безымянный и мизинец. Теперь все эти приметы уже не имели существенного значения. Своим вопросом: «А Зинаида?.. Как она там?..» он сам развеял все наши сомнения. Теперь мы даже догадывались о причине убийства Кругловой. Неясным оставалось лишь одно: каким образом Епифанову стало известно, что у Локтева-Круглова в Горноуральске живет жена и что у нее могут находиться на хранении драгоценные камни, ведь о наличии мужа у Кругловой не знали даже ее самые близкие друзья и знакомые, и его существование ей удавалось скрывать на протяжении почти двух десятков лет. Опытные преступники, а Круглов был именно таким, всегда имеют заначки на черный день. Обычно это золото и драгоценности. И хранят их, как правило, в надежном месте. Чаще всего у человека, которому беспредельно доверяют и который ради этого доверия готов пойти на отшельничество и самопожертвование. Круглова так и поступала. Сорвалась она лишь в последние два года, очевидно, утратив всякую надежду на возвращение мужа. О причине столь резкой перемены в поведении Кругловой мы не знали. Догадываться можно было лишь об одном — главном. Она до конца выполнила данное ею когда-то слово — хранить порученное мужем, пожертвовав при этом своей жизнью.
Круглов выжидательно смотрел на меня.
— К сожалению, Ефим Гаврилович, я должен сообщить вам тяжелую весть, — сказал я. — Вашей жены… уже нет в живых…
— Нет в живых?.. — свистящим шепотом переспросил Круглов. — Она умерла…
— Ее убили, — сказал Ханов.
— Убили?.. — вновь переспросил Круглов. — Убили?..
Ему вдруг стало плохо. Он схватился рукой за горло. На лбу выступила испарина.
Колесов сгреб со стола флягу с водой и протянул Круглову.
— Пейте…
Круглов резко оттолкнул руку, глаза его налились гневом.
— Кто?! — закричал он, вскакивая со скамьи. — Кто?!
— Надо полагать, Епифанов, — ответил Пискунов.
Круглова била лихорадка.
— Епифанов? — с трудом выдавил он. — Я… я такого не знаю…
— Гребнев Арнольд Полиектович, — сказал я, заглянув в текст радиограммы. — Этот человек вам более знаком, не так ли?
Круглов устало опустился на скамью. Изогнулся вопросительным знаком и затих.
— Соберитесь с мыслями и внесите ясность во все наши вопросы, — сказал Пискунов. — Время терпит…
Молчание длилось минут тридцать. За это время мы по очереди выходили на улицу подышать свежим воздухом и прогнать неожиданно навалившуюся дремоту.