Когда семья села ужинать, Баранов, видимо совершенно оглушенный, пришел домой, лег на диван и стал блаженно смотреть в потолок.
— Ах, Маша… — вздыхал он. — Если бы ты знала, какая это роскошь.. Смерть! Нет, вы не знаете. Земные черви. Мне жаль вас.
— Толя, — сказала жена отсыревшим за день плача голосом. — Ну хоть поешь. И не надо больше этого… я тебя прошу. Есть в этом что-то нехорошее… я чувствую!
— А! — встрепенулся Баранов. — Ты ревнуешь меня к смерти!
— Боже, какая чушь. Ну поешь, Толя. Тебе надо есть.
— Ничего, — саркастически сказал Баранов. — Я не умру от голода.
Вдруг глаза его зажглись.
— Умереть от голода, — сказал он с энтузиазмом. — Так я еще не пробовал.
— Нет! — вскричала жена. — Это слишком долго… и мучительно.
— Да… ты права, — с сожалением согласился Баранов. — Это слишком скучно. А вот скажи-ка мне… у нас есть бензин? Спички на кухне…
Жена Баранова снова заплакала.
На работу Баранов ходить перестал, потому что все рабочие инструменты вплоть до кульманов интересовали его теперь только как орудия членовредительства.
Откуда-то он припер канистру серной кислоты и теперь по ночам на кухне стопками опочинивал ее со зверским кряканьем. Жена уговаривала его, чтобы он в виде компромисса пил хотя бы метиловый спирт, потому что соседи могут подглядеть эти оргии и донести, что Баранов замаскированный инопланетный шпион.
Эта идея Баранова заинтересовала. На следующее утро он исчез, оставив записку, что пошел сдаваться в КГБ, но ничего им не скажет. Что там с ним творили, одному богу известно, и Баранов об этом не рассказывал, но через месяц он явился домой совершенно осоловевший и два дня подряд не кончал с собой, а только лежал на диване, блаженно вздыхал и сладко щурился, глядя на потолок. Видимо, в КГБ наконец уразумели, что это провокация.
Работать Баранов не хотел. С трудом удалось его устроить в соседней школе преподавателем факультатива Культурного Суицида для подростков, но вскоре его уволили за разлагающее воздействие на учеников: скажем, зайдешь в учительскую, а там Баранов в петле висит.
После посещения КГБ кустарщина Баранову обрыдла. Теперь он прилежно сидел в библиотеке, изучая литературу по гестапо, по Берии, по инквизиции и по древнему Китаю (однажды в библиотеке у него так взыграла его страсть, что он при всех, в читальном зале, покончил с собой маленьким сапожным ножиком, всех перепугав). И новые и новые виды смерти, совершенно невиданные до сего дня, изобретал для себя он, дабы каждый раз врезаться в холод мира под другим углом.
Постепенно глаза его приобрели маниакальный блеск, он похудел, и руки у него стали дрожать. Смерть стала для него настоятельной потребностью, как сон и еда. Без нее он не мог уже жить, она была единственным смыслом его жизни, и мало-помалу жизнь по сравнению с ней стала казаться ему серой и скучной. Он благословлял Пророка, давшего ему такой чудный дар: каждый раз новый восторг небытия, полет сквозь вечность, сладкое головокружение, недоступное прочим земным червям.
Однажды за семейным ужином Баранов вдруг схватил со стола ножницы, всадил их себе в живот и распорол его, рассыпав свои кишки по обеденному столу.
— А-а… — бормотал он, умирая. — Так японцы делают… Ничего, а, Маш?
Маша, бледнея, отвернулась.
— И это при детях! — закричала она, дождавшись, пока непутевый ее супруг ожил. — Толя, я должна сказать тебе правду — ты становишься наркоманом!
— Ты просто завидуешь мне, — сказал благостный Баранов. (После очередной смерти у него бывала краткая эйфория, за которой он снова впадал в угрюмство.) — Ты, Маша, червь земной. Тебе это недоступно. Вот ты и завидуешь.
— Я не завидую, — сказала жена. — Толя! Ну посмотри на себя в зеркало — чему тут завидовать?! Ты ведь уже больше времени мертвый, чем живой. Опомнись, пока не поздно! Ты уже книг не читаешь! Ты совсем деградировал. Что тебя ждет?!
— Да ничего, — раздражился внезапно Баранов. — Чего тебе-то надо от меня?
Жена твердо ответила:
— Мне надо, чтобы ты пошел со мной к этому Пророку и попросил у него, чтобы он это с тебя снял. Не надо нам такого благословения!
— Еще чего! — фыркнул Баранов и для подкрепления сил стянул себе горло шнуром от настольной лампы. Вынырнув из небытия, он продолжал уже веселее и спокойнее:
— Да успокойся ты, Маша. Все нормально, уверяю тебя.
— Нет! — крикнула жена. — Не все нормально. Это твоя… наркомания — это грех! Это нехорошо, ты сам знаешь. Ты перестаешь быть человеком! Это противоестественно.
Баранов в раздражении встал и ушел из дому. Последними словами жена попала ему как раз на больное место. В глубине души он понимал: то, что он делает, действительно нехорошо и греховно. Он клял Пророка, понимая, что отказаться от его дара уже не в состоянии. Его страсть его уже почти засосала. И до вечера в страдании бродил он по городу, задумчиво бросаясь под колеса автомобилей.
И все-таки Баранов смог ночью собрать остатки своей воли, толкнул жену и сказал ей с мукой:
— Маша! Ладно… пошли завтра к Пророку. Черт с ним, с бессмертием. Только скорее… пока я не передумал.
На следующий день, в восемь утра, он оделся в безукоризненный черный костюм и вместе с женой вышел из дому, направляясь в Город Скрещения Путей. С утра он ни разу не умирал и теперь, отчаянно борясь со своим желанием, скрипел зубами, сжимал руку жены и постанывал. Жена понимала его состояние, жалела его и пыталась отвлечь разговорами. Несколько раз он чуть было не упал под трамвай, но Маша улавливала эти моменты, гладила его руку и умоляюще смотрела в глаза. Баранов подчинялся этому взгляду, потому что жену любил, и напрягал всю свою оставшуюся волю, чтобы не поддаться искушению. Но это было очень трудно.
Наконец они дошли до Города Скрещения Путей, и Баранов повел жену к тому переулочку, куда в свое время привели его Хмель и Тополь, члены секты Святодрева. Наконец Баранов нашел его и устремился к знакомому дому. Однако, дойдя до него и осмотревшись, с удивлением сказал:
— Маша! Это что-то не то…
Дом уже не был увит прекрасной листвою и цветами, ничто не прикрывало безобразия его потемневшего кирпича, и на двери была новенькая табличка: «Резиденция секты Метадиуретиков».
— Послушайте! — Баранов поймал за рукав пожилого буддиста в желтой рясе. — Что это за метадиуретики?
— Метадиуретики считают, — терпеливо объяснил буддист, — что весь мир образовался в результате Божественного Мочеиспускания.
— Тьфу! — плюнул Баранов, выпуская буддиста.
— Ага, — подтвердил сидящий на обочине митек. — Поганая секта, что и говорить. Тебе-то, браток, кого надо?
— Мне-то?.. А вот вы не знаете — тут раньше была секта Святодрева. Где она теперь?
— Дык, елы-палы, это ж попсовая секта была! Особенно Пророк у них был оттяжник.
— Да-а, это был браток, — подтвердил другой митек, мечтательно улыбаясь. — Он нас любил.
— Из «Белого солнца пустыни» наизусть шпарил, — сказал первый митек. — А бывало, высунется по пояс во-он из того окна… в одной майке… тычет в кого-нибудь из прохожих пальцем и орет: «А ведь это ты, Мирон, Павла убил!» И хохочет, заливается… И мы смеемся. А тот прохожий бледнеет и падает как подкошенный. Видать, и в самом деле убийца, варнак — мало ли их по улицам ходит.
— Эх, сейчас бы супчику горячего да с потрошками… — ностальгически вздохнул второй митек, видимо, потеряв интерес к Барановым. Видно было, что митьки тоскуют по братку.
— А где они сейчас? — неспокойно спросила Маша.
— Дык вознесся.
— Вознесся?! — леденея, переспросил Баранов.
— Ну и рожа у тебя, Шарапов. Элементарно, Ватсон: живым на небо вознесся. Тут часто такое бывает.
— А может, он хоть заместителя оставил — или апостолов? — спросил Баранов.
Митьки захохотали.
— А ты простой, братушечка! Слушай, иди к нам! И сестренку свою бери. У нас хорошо. Мы оттяжники.
— Ну, как же насчет заместителя? — томился Баранов.
— Да, елы-палы: какой заместитель, какие апостолы? Учение свое оставил — и хватит с него. Было бы учение — апостолы найдутся. Как Митя Шагин наш.