Апогей жизни. Он настал для Доктора неожиданно. Ассистент Август Рубин отряхнул кушетку рукой и произнес, сияя, историческую фразу: «Ложитесь, учитель, это надолго». Доктор заморгал, взволнованно заозирался. Как-то внезапно прервался бег, суматоха будней прошумела и замерла. Вся его жизнь оказалась подготовкой к этой минуте, разбегом, теперь что — ручку на себя? Он неловко, посмеиваясь, взгромоздился на кушетку, накрылся колпаком-индуктором. Задумался. Заговорил о чем-то с ассистентом. Замолчал. Ему показалось, что чем интенсивнее он будет вспоминать свою жизнь, тем точнее Машина запечатлеет его личность в своей памяти. Хотя, конечно, это было не так, уж он-то это знал. Достаточно было просто пожить под колпаком Машины в течение пяти-семи циклов опроса датчиков, ну, десяти — для утверждения тенденции развития образа мыслей. Однако «пожить» можно по-разному… И Доктор, как школьница фотографу, усердно позировал Машине, демонстрируя в воображаемых диалогах с пигмеями-оппонентами все величие своего интеллекта, огромный опыт в сочетании с юношеской остротой восприятия, тончайшую игру ума и широту взглядов, память, точность формулировок. Да, и эмоции, эмоции! Юмор, увлечения молодости, страдания — и заблуждения не забыть, о, какие это были красивые, ядреные заблуждения! Здорово все же он пожил. Никакая Машина ни за что не вместит в себя всю его жизнь, лопнет скорее. Ну и пусть. Он благодарен ей уже за эти минуты воспарения над собой, над прожитыми днями. Не умеют люди умирать. А что, пожалуй, стоило бы поставить в изголовье каждого отходящего некий всепонимающий шкаф. Чтоб не как собака на дороге, а как владыка отходил. Владыка себя. Гуманная мысль — туд-да же ее, в копилку!
Машина исправно делала снимок за снимком, бесстрастно фиксируя все и это сугубо человеческое желание «выглядеть» — тоже.
Август Рубин открыто любовался учителем.
Ростик Рубин хрустел печеньем и подтрунивал над всеми троими.
С кушетки Доктор больше не поднялся. Знаменательное «это надолго» оказалось — навсегда. Сначала он не давал снять с себя индуктор, до полуночи бредил, потом впал в глубокую апатию, уснул. Наутро у него обострилась язва, гипертония, зверски зачесалась спина под лопаткой, а этот болван ассистент все никак не мог отыскать, где же чешется, и всю спину искорябал своими погаными ногтями.
А тут еще склероз головных сосудов, обмороки один за другим. Август Рубин понуро уступил мольбам Доктора — привел бабку-знахарку, она жгла ему «дурной волос» лучиной и шептала тарабарщину. Больной уверял, что стало лучше.
И впрямь, обмороки прекратились. Доктор стих и превратился из Зевса в маленького желтенького старичка. Это было жалобное зрелище. Август Рубин поднял учителя на руки и перенес наверх.
Он видел умирающего впервые. Пока Доктор был в сознании, Августа Рубина томила жалость вперемешку со стыдом, его прямо мутило от стыда и презрения к себе, такому нахально здоровому и полному надежды на будущее, к своему лживому голосу, неискренним усердным слезам — все это было фальшиво и гнусно в сравнении с абсолютной подлинностью смерти.
Август Рубин уныло повторял про себя заготовленные оправдания — мол, фаза Эксперимента, надо потерпеть, а можно даже и уйти: Доктор уже не здесь… Но Доктор был здесь, он был жалок, растерян, он уже не верил в их Эксперимент, это было странно, но он не верил в дело всей своей жизни, в его результат, он не верил настолько, что забыл о нем напрочь, и только прощался, прощался… Август Рубин заговорил было с бодрым видом о предстоящей их встрече, о дальнейшей работе, но старец его не понял. Он умирал всерьез. Август Рубин вздрогнул и тоже усомнился во всей этой затее. И пожалел себя, своего пустого труда, многолетнего, всплакнул — и только тогда сумел ненамного приблизиться к старцу.
Потом тот потерял сознание, задергался страшно и с неожиданной силой — упал на пол. Август Рубин в ужасе бросился на помощь — поднять, водрузить на ложе, вернуть достоинство умирания — но ничего не смог. Опустил руки и, опасливо озираясь на дверь, стоял взъерошенно над бьющимся в потоках выделений телом.
Агония была долгой. Август Рубин устал, отупел, искусал кулак. Он хотел было уйти к Машине, но не разрешил себе, чтобы не сойти с ума. Два Доктора сразу — это много. Пусть лучше будет все по порядку.
И в конце концов наступила тишина и неподвижность. Жизнь покинула всю комнату, не только тело — все предметы вокруг омертвели разом. Еще минуту назад необходимые и живые, они теперь утратили всякий смысл и присутствовали здесь беспричинно и нелепо. В этой комнате не стало жизни. Оказалось, она здесь была, жизнь, она незримо заполняла пространство — и вдруг схлынула. Август Рубин потушил табло настенных часов и крадучись вышел.
А потом — явились красивые молодые люди в черных сюртуках и белых перчатках и цилиндрах, откуда-то взялись родственники, прибыли (убедиться?) бывшие коллеги, еще кто-то, много. Цветы. Чужие запахи. Шелест. Тело забрали и где-то выставили для поклонения. Август Рубин слонялся по дому, отчаянно желая и страшась войти к Машине, а тут приехали за ним — уже на кремацию. Август Рубин встал столбом и тихонько завыл. Распорядители поняли это по-своему. Они обступили его с утешениями, мягко скрутили ему руки и повели туда, куда он не хотел, куда ему было не надо. Но это он осознал уже на обратном Пути. Он мчался домой в экстрамобиле, бросив всех, потом бежал бегом, долго отпирал дверь секретной комнаты…
Ровно гудели вентиляторы — Машина молчала. КПУ не зарегистрировало в отсутствие ассистента ни единого звука. Причем, судя по индикации, состояние «мыслящей среды» было в норме, принятая информация подтверждалась — а на выходе почему-то ноль… Ноль! И что теперь? Ну, вот если так все и будет — ноль? Год — ноль, два года — ноль, сто лет — ноль… Теперь ведь ее и не выключить, Машину, теперь она, как бы это сказать, — не пуста…
Август Рубин обошел кругом безмолвный шкаф, деликатно, едва ли не постучав, открыл дверцу. Потрогал пальцем бронированный блок с «мыслящей средой», связанный кабелями с многократно дублированной системой обеспечения, озабоченно вздохнул. Есть один способ узнать, что там и как. Он в перспективе Эксперимента, но можно попробовать и сейчас, минуя предыдущие стадии, — раз уж на выходе ноль. Это — снять информацию на себя, хотя бы ее часть, хотя бы одним глазком взглянуть — ощутить в себе Доктора…
Август Рубин захлопнул дверцу и взволнованно заходил по комнате.
Проникнуть в е г о мысли… Точнее, впустить их в себя… Только вот как сам Доктор отнесся бы к этому?.. Или уже можно сказать: «отнесется»? Есть у него будущее время, черт возьми, или нет?
Машина молчала.
Августа Рубина внезапно охватила страшная усталость. Он вдруг отчетливо понял, что давно уже сошел с ума, что нет никакого Доктора и не было никогда, а если и был — то тоже сумасшедший, недаром его отовсюду прогнали. Он и Августа Рубина заразил; кто сказал, что сумасшедшие не заразны? Двое сумасшедших в одном доме. Двое сумасшедших в одном доме склепали шкаф, а один из них — вот молодец! — взял да и помер. И вот другой его в этом шкафу — и-ищет…
Да выключить ее к черту, эту Машину, чтоб электричество зря не ела!
Август Рубин подскочил к рубильнику — задумчиво погладил его, поскреб ногтем, отошел. Посидел немного на кушетке, потом зевнул, встал. Проверил в сотый раз речевой интерфейс, вывернул усилитель на полную мощность и тогда улегся.
Спал он или не спал — непонятно. Все боялся, что некие родственники заявят права на память Машины и суд решит стереть информацию о Докторе как интимную, во избежание недоразумений, злоупотреблений, да и вообще, какие могут быть игрушки, когда человека уже нет в живых. Нет? Или все же есть? А что тогда по-вашему — человек?! А, ну да, да, это старая песня, без начала, без конца. Тогда с другого боку: моя Машина? Моя. Что хочу, то и делаю, и кончим об этом… Но лучше все-таки, если родственники не узнают. Они ведь уже простились, плакали… Доктор лежал в гробу такой желтый. И кожа на лбу натянута и блестит. Вскрывали, наверное, покопались — дикари… Это какая-то религия — покойник в гробу. Кланяются останкам, а дотронуться боятся. А уж ночью, да еще тет-а-тет — ну, тут охотников вообще не бывает. Вдова или там любовница — еще вчера с ним бок о бок спала — сегодня пятится. А что изменилось со вчерашнего дня? Остыл? Ах, душа улетела… А если она, к примеру, звериная была, душа-то! Нет, живого не боялась — мертвого боится.