Однажды в сумерки он, по своему новому обыкновению, дежурил у окна игровой залы. За спиной носились его новые приятели, в зале было весело и шумно, а он стоял один, прижавшись носом к холодному стеклу, и смотрел на улицу. В сумерки отойти от окна было невозможно. Стремительно убывал свет, ошеломленно замирали кусты, и из их гущи разливалась вокруг темнота — темнела трава, ярко белела на ней брошенная бумажка, ближние стволы деревьев сливались с дальними кустами: побежишь — расшибешься, все обманчиво, зыбко — здесь, на земле, а там… Там, в небе, еще день: голубое небо, верхушки деревьев полощут золотую мелочь: последнее солнце — гаснет и оно. Прощание. Опустить глаза и ничего не увидеть из-за слез и темноты, густо-синей, затаившей рыдания; неужели у него больше никого нет; все умерли — сирота; темнота — это так скучно… что нет никаких сил оторваться от окна… Только самые злые люди могут любить темноту.
Свет фар неожиданно выплеснулся из-за поворота, надвинулся, разгоняя в стороны тени деревьев, и застыл. Хлопнула дверца экстрамобиля, и по дорожке пролитого света к дому метнулась женщина. Она! Та самая, лучшая в мире! Она пробивалась сквозь пелену слез и вату рыданий, роняя на бегу какие-то пустяки из раскрытой сумочки и не оборачиваясь на них, — навстречу пляшущему у окна, как мячик, сыну. Единственному во всех мирах.
Юрий Попов
ОБСТАНОВКА ЗА ПОСЛЕДНИЕ ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ЧАСА
Киноповесть
Веселая, чистая река с окончанием на «ва», ни широкая, ни узкая, по нашим российским понятиям, лихо скатывалась с отлогих каменистых холмов, выгрызая в известковых скалах белые виражи и намывая валы перекатов из хрустящей гальки.
Под скалами стояли стаи подуста, а в омутах жуткими тенями расхаживали какие-то подводные чудища, один удар которых по насадке сразу вырывал удилище из рогулек, и его потом долго приходилось выуживать спиннингом. Крючок в этих случаях был, как правило, либо гол, либо срезан начисто.
Стояло крепкое бабье лето во всей его левитановской красе, с грибами, рыбалкой, охотой.
Двое полуголых рыбаков, старый и малый, распутывали лески выловленного удилища и спиннинга.
В отдалении, в болотистой пойме, громыхнули выстрелы и раскатились по ярам и логам. Вспугнутая стая уток прошла над головами и свернула к луговым озеркам.
— Это папа… — невесело сказал младший, приглаживая выгоревший вихор.
— Почему же? Возможно, что и Рудольф, — возразил пожилой.
— Нет… дуплетом! Да и стая кучей…
— Да, брат, похоже, что так! Ну что ж, будем есть уху. Мы-то вроде бы на уровне…
На пойме опять громыхнуло.
— На уровне…
— Ну, а коли так — тащи окуней наверх, а я за дровами, — бодро начал было старший, но осекся. — Или, может быть, ты за дровами?
В проволочном садке трепыхалась рыба, часть выпотрошенных окуней плавала в ведре.
— Успеем все. Они еще часа три проходят, да и мама…
Сухой стукоток автомата долетел вдруг откуда-то со стороны тайги, отрезонировал, повторился снова, замолк на минуту. Опять злобно затявкал «Калашников» и захлебнулся прерывистой очередью.
— Это что, Константин Аристархович, автоматы?
— Автоматы, Леша, автоматы… — от благодушного настроения пожилого не осталось и следа.
— Стрельбище?..
— Хорошо бы… — старший машинально провел рукой по широкой мускулистой груди с двумя шрамами сбоку.
— Нет, это стрельбище, я знаю, здесь где-то часть стоит, мы проезжали, была проволока…
— Верно, была.
Тревога постепенно улеглась. Умолкли выстрелы. Стих дневной ветер.
Распаренное вечернее солнце навалилось пузом на лесистые холмы, обмяв и размыв очертания горизонта.
У края обрыва, на уютной поляне, окруженной соснами, жарко горел костер, над которым пузырились два котелка. Компания разбрелась по поляне между костром и машиной, лениво переговариваясь между собой. Охота, как и предсказывал Алексей, оказалась неудачной. Рудольф Викентьевич заблудился в согре и, проплутав весь день, принес только утренних чирка да пару куличков, от которых уже изрядно припахивало. Папа-Юра, расстрелявший весь патронташ, предъявил горлинку, полуразорванную близким выстрелом. Мамины сыроежки решили использовать как приправу к тушенке.
Все объяснения были выслушаны без комментариев. Темы охоты более или менее деликатно избегали.
— Может, все же ощипать? — глядя на Рудика, спросила Раиса Пахомовна. — На шашлык?
— Нет уж, благоволите уволить, удовольствие весьма… их надо сутки вымачивать в уксусе, — оторвался от резки картошки Константин Аристархович, — по правилам охотничьей кухни, разумеется!
— Лучше в бензине… — буркнул мальчуган и отвернулся, перехватив внимательный взгляд Рудольфа.
— А вы, Константин Аристархович, в чем более сведущи — в охоте или кухне? — невинным голосом спросила Раиса.
— В грибах! — И всем почему-то стало очень неловко.
Жалкая кучка сыроежек лежала на перевернутой крышке от ведра.
— Да, действительно я неважно стреляю! — тихо отозвался Юрий Николаевич, безоговорочно принявший все на свой счет, и даже Раиса Пахомовна почему-то удержалась от язвительного замечания и принялась расставлять чашки из рюкзака на широко разостланном автомобильном тенте.
Рудольф привычным, точным движением нырнул головой вперед в машину, и оттуда вырвался хриплый, всем знакомый голос: «…ты не грусти, все в порядке в тайге, — выигран матч СССР — ФРГ! Сто негодяев захвачено в плен, и Магомаев поет в КВН…»
— Да, уж!.. — голосом Папанова сказал Константин Аристархович. Раиса хихикнула, а Алеша недоуменно переглянулся с отцом.
Негромкий треск в сосняке заставил всех обернуться. На опушке, поросшей молодыми сосенками и высокой травой, стояли пятеро мужчин в полувоенной форме с автоматами на груди.
Алексей, левой рукой сжав руку отца, правой осторожно потянул к себе небрежно брошенную на тент вертикалку Рудольфа.
— Ого! Отрок намерен дорого продать свою жизнь! — прервал затянувшуюся паузу великолепно поставленный низкий голос шагнувшего из зарослей человека. — Не сердись, вьюнош, — мы мирные люди…
— Но наш бронепоезд… — перебил, хохотнув, кто-то сзади.
— Молчать!.. — выдохнул первый леденящим душу громким шепотом и тут же прежним переливчатым рокотом обратился к Раисе и Рудольфу, как-то оказавшимся рядом: — Примите в компанию, мы, как у нас говорят, вроде того мужика, который надеялся на мед, да без ужина спать лег.
— Это как, позвольте полюбопытствовать? — каким-то домашним, полусонным голосом спросил Константин Аристархович.
Лицо военного на секунду снова стало жестким, но голос остался тот же:
— Да тут косолапый в округе объявился. Граждане жаловались — овсы травит! Ну, вот мы и надумали призвать его к порядку…
— Автоматами?..
— А что, средство, я бы сказал, широко используемое. Но, главное, надежное!
— Да… уж!
— А вы, я вижу, юморист!
— Да и вы, сударь…
— Ну, так берете в компанию?.. Мы ведь не такие уж казанские сироты… Фима, где у нас там?..
— Есть, товарищ подполковник…
— Ну, какие разговоры, — одновременно заговорили оба.
— Сделайте одолжение…
— Вот сюда, к огоньку…
— Рассаживайтесь…
И все наперебой, кроме Алексея, стали рассаживать гостей.
— Разрешите представиться: подполковник Крохаль Георгий Васильевич, начальник штаба.
— Капитан Дуденко Иван Федорович.
— Капитан Янгазов Альберт Давлетович! Для вас, мадам, просто Алик…
— Ефим… Пивнев.
— Рядовой Скринкин!.. Коля.
— Тяжелов Константин Аристархович.
— Между прочим наш зам по науке, а я — Рая, экономист. Это мой любимый сыночек Алешенька, а это мой благоверный Юрий Николаевич Лахонин… Они у меня молчуны, — защебетала каким-то неестественным тоном Раиса Пахомовна.
— Лоскутов…
— Наш Рудольф Викентьевич, — опять запела Раиса.
Все наконец уселись.
— Раечка, что у нас там… распорядись, пожалуйста, — деловито осведомился голосом подполковника Константин Аристархович и обыкновенным: — Ехать сегодня некуда, наверное, можно вам и по маленькой!