— Значит, сначала «тойоту», — подал голос Витюня, вынимая из рюкзака заветный кувшин, в содержимое которого он, если честно, еще не очень верил.
— Куда же ты ее ставить будешь? — Даша полистала тетрадку с желаниями и рассудительно заключила: — Нет уж, сначала коттедж с гаражом… Ну, приготовились!
Она махнула рукой — и Витюня вытащил пробку. Раздался хлопок, и из горлышка, как из дула, выстрелило каким-то темным сгустком. Повиснув над верхушками деревьев, он растекся густым черным дымом, и молодожены моргнуть не успели, как перед ними воздвиглись две огромные ноги. Облаченное в зеленый халат туловище венчала бородатая голова в белом тюрбане. Какое-то мгновение великан глядел из своей выси на задравших голову Витюню и Дашу, видимо, решая, кому же рапортовать. Потом, вытянув ручищи по швам, открыл рот, но произнести сумел лишь первый слог:
— Слу… — тут его нос скривился, он поперхнулся и стал оглушительно кашлять и чихать, так что деревья заколыхались. Прочихавшись, джинн попытался вздохнуть, но в ужасе зажал нос и… растаял в клубах черное го дыма. А дым вмиг съежился, ужался и прежним сгустком нырнул с высоты обратно в кувшин. И тут же пробка, выскользнув из Вигюниных рук, плотно впечаталась в горлышко.
— Ни хрена себе… — пробормотал Витюня. — Дефективного какого-то подсунули. Пойти обменять пока не поздно.
— Не, тут другое… — Даша помотала головой и, втянув курносым носиком лесопарковый воздух, несущий в себе знакомые городские дуновения, утвердилась в своей догадке: — Экология ему наша не ндра — вот что! — Еще немножко подумала и вынесла резолюцию: — Топаем дальше в лес, где воздух чище.
Но дальше было то же самое. И через три километра, и еще через пять. Глотнув окружающей среды, джинн кашлял, чихал, моргал слезящимися глазами — и спешил улизнуть в свою кувшинную норку. Это уже начинало раздражать. Кругом зеленел настоящий густой лес, и ни Даша, ни Витюня, как ни принюхивались, вроде, не улавливали больше никаких гадостных примесей, — а этот неженка продолжал привередничать.
— Да уж… — качала головой Даша, шагая за мужем по тропинке. — Это какой же у них там был воздух во времена Алладина и его лампы…
И все-таки сдвиг наметился. Когда под вечер, уже порядком удалившись от города, молодожены в очередной раз открыли кувшин, джинн продержался в атмосфере чуть дольше прежнего. И даже успел произнеси одним звуком больше — уже не «Слу…», а «Слуш…» Какой-никакой, а прогресс. И значит, курс прежний, а лесную глубь!
В общем, домой Даша с Витюней не вернулись, благо оба были в отпуске. Они заночевали в стогу, по молчаливому согласию приостановив с этого момента свой медовый месяц. Заниматься любовью в присутствии постороннего, да еще тем более иностранца, — пусть даже и надежно закупоренного в своей таре, — было как-то не по себе, а выпускать заветный сосуд из рук они не решались. Так и заснули, целомудренно положив между собой кувшин и крепко обняв его каждый со своей стороны. Наверно, об этом и шептались удивленно до утра столпившиеся вокруг покоса старые сосны. На своем веку они навидались всякого, но такую стойкость и выдержку, похоже, видели впервые.
Утром молодожены двинулись дальше. Они шли я шли, держась на северо-восток, и места вокруг становились все глуше и гаежней. Но привереда-джинн словно не замечал этого. Только на третий день он соизволил выдать еще один звук — «а». И лишь спустя еще двое суток его «Слуша» превратилось наконец в отчетливое «Слушаю», произнесенное с сильным ближневосточным акцентом. Но это была только первая половина магического рапорта. «Слушаю и повинуюсь» — лишь после этих слов джинна можно было отдавать ему приказания…
Бутерброды, взятые из дому, давно кончились. Пришлось перейти на подножный корм, довольствуясь тем, что удавалось раздобыть на пустых дачах, в огородах и стоявших где-нибудь на отшибе избах, откуда отлучились хозяева. А в одном садовом домике странники разжились старенькими, но еще крепкими куртками — без них ночами стало зябко. Никаких угрызений совести они не испытывали: Витюня аккуратно записывал адреса и координаты, чтобы с лихвой вознаградить потерпевших, как только джинн приступит к исполнению своих обязанностей.
Но обитатель кувшина приступать явно не спешил, осваивая новые звуки через день по чайной ложке. И тем сильней была радость молодых, когда однажды утром над таежной поляной разнеслось долгожданное: «Слушаю и повиную…» На заключительное «сь» пороху не хватило — джинн опять расчихался и привычно дезертировал в свое убежище. И все равно Витюня и Даша готовы были пуститься в пляс: до цели оставался один последний рывок!
Для полной гарантии они брели по чащобам еще целых три дня, питаясь ягодами да грибами, которые, нанизав на прутик, наловчился обжаривать на костре обросший курчавой бороденкой Витюня. Но это было даже и к лучшему — при более калорийном питании бремя целомудрия грозило стать невыносимым… И наконец наступил решающий момент. У подножья высоченной нелюдимой ели они поставили кувшин на землю, и Витюня, сгорая от нетерпения, рванул пробку.
Все было, как всегда. Темный сгусток, с хлопком вылетевший из горлышка, Исполинская фигура, возникающая из клубов дыма… А дальше произошло неожиданное. Вознесшаяся над кронами голова вдруг задергалась, лицо посинело, как от удушья, джинн ойкнул и, не произнеся ни слова, сжавшись в комок, сиганул обратно в кувшин.
Потрясенные молодожены переглянулись, и Витюня без лишних вопросов полез на великаншу-ель. Там, наверху, все стало ясно: впереди, прямо по курсу, чуть колыхаясь на ветру, горел над тайгой огромный газовый факел. И такие же факелы, только поменьше, покачивались на горизонте справа и слева.
— Перелет, — констатировала Даша, когда Витюня доложил обстановку, — поворачиваем назад.
Они подвязали шнурками изодранные кроссовки, попили водички из ручья и поплелись в обратном направлении. Но далеко не ушли. На первом же привале безотказный Витюня взбунтовался. Он сбросил рюкзак, улегся на траву и заявил, что в носильщики не нанимался, и у него нет больше мочи таскать на себе этого захребетника, который мало того, что извел их своими капризами, так еще и начисто лишил личной жизни. И что презрительно-высокомерное отношение этого иноземного субчика к их отечественному воздуху, которым он, Витюня, покамест, ничего, дышит и надеется додышать до конца, — оскорбляет его национальные чувства, И что вообще надо еще разобраться, кто и с какой целью засылает в страну керамику с такой подозрительной начинкой. И что его, Витюнино, терпенье окончательно и бесповоротно лопнуло, и вот сейчас он встанет, пойдет и утопит чертов сосуд в первом попавшемся болоте…
Даша не мешала мужу выпускать пар. Она молча смотрела на него, как смотрит капитан каравеллы на вышедшую из повиновения команду, и в голове ее вызревало Решение. И как только в потоке Витюниных эмоций обозначилась пауза, она произнесла то, о чем думала:
— Проморгается.
— Чего? — не понял Витюня.
— Сам увидишь, — не стала уточнять Даша. — Небось по-другому запоет, когда некуда будет прятаться. Волей-неволей пообвыкнет… Ну-ка, выпускай его!
Смутно догадываясь о Дашином замысле, Витюня проворчал, что все равно ничего не выйдет. Но с травки встал и, не очень уважительно вытряхнув кувшин из рюкзака, взялся за пробку. Не сводя с нее глаз, Даша застыла, как Цезарь на берегу Рубикона. И едва из горлышка выстрелило знакомым сгустком, она схватила кувшин и тюкнула его о сосну.
Джинн, казалось, ничего не заметил. Но когда, разыграв над деревьями свою обычную мелодраму с чиханьем, затыканьем носа, закатываньем глаз и прочими подергушками, он обратился в бегство и увидел, что лишился крова… О, что тут началось! Дрожащий комок паническим вихрем метался по поляне, с жалобным воем кидаясь то к обломкам кувшина, то к перепуганным молодоженам, то снова к обломкам..
И вдруг — исчез. Витюня озадаченно огляделся. Да, так и есть, они остались одни. И Даша, видать, здорово переживала: лицо, прозрачное от лесной диеты, стало еще бледней, глаза глядели с испугом.