Это означало, что раз было позже, значит они, должно быть, выбрались из этого трудного положения.
На его лице должно быть проявилась какая-то часть его страшного возбуждения от осознания этого. Селани сказала:
— В чем дело?
Дрожащим голосом он рассказал ей всё, настолько охваченный своим собственным внутренним беспокойством, что почти не заметил ее первую реакцию.
На какой-то момент в ее лице появилось что-то… Затем она несколько овладела собой. Это чувствовалось даже по голосу, когда она заговорила.
— Я не помню такую вероятность. Значит, это должна быть та, которую сотворил из меня Прайс без моего ведома. Я спрошу отца об этом.
Она посмотрела на него с тем же спокойствием.
— Вы случайно не сталкивались с отцом где-нибудь по пути?
— Нет, извините.
Надежда Кэкстона уже пропала от ее остужающего отношения и слов, но ее последний вопрос обеспокоил его. Он спросил, пораженный.
— С чего бы Бастман сделал такое?
— У него огромное чувство ложной гордости, — сказала она. — Я уверена, что он считал, что только у него чистые мотивы, так что, когда он обнаружил, что отец остался вне эксперимента, я уверена, что он должен был попытаться… — она замолчала. — Ну да ладно. Расскажите еще раз о том, что произошло между мной и вами.
Душа Кэкстона уже не лежала к этому рассказу. Тем не менее он дал ей отчет, на этот раз более детальный. Но во время рассказа он все время думал: «Я только мельком заметил борьбу между двумя противоборствующими силами во Дворце Бессмертия, даже хотя одной из сил был только один человек».
Он понимал, что его оценки были достаточно грубы.
Казалось, только человеческие существа могли дойти до ссоры, отделившей Бастмана от главной группы, занимающей Дворец Бессмертия. Безусловно, большего безумия нельзя было представить. Эти люди управляли поворотом во времени, где, какие бы ни были практические цели, время шло обратно. Они могли на себе перекраивать годы, собранные в главном потоке времени — переделывать их все время заново. И — невероятно — это стало делом насилия.
Это сильное чувство угасло, потому что, когда он закончил пересказывать увиденное во Дворце, у него появилась одна мысль, и он сказал:
— Хорошо. Теперь вы расскажите мне кое-что. Как получилось, что в той вероятности Селани вышла за меня замуж?
Девушка засмеялась.
— Мне, очевидно, придется попросить отца объяснить вам про вероятности. Тогда поймете.
— Но то, что я только сейчас рассказал вам, — сказал Кэкстон, разочарованный, — ничего не значит?
— Я поговорю с папой об этом, — сказала она, и голос ее снова окреп, — и он сможет объяснить вам и это.
После этих слов он вновь обнаружил себя в трейлере с монотонным шумом дождя, и с единственной перспективой тусклого будущего.
— Хорошо, хорошо, — сказал он устало, — а как насчет индейцев? Когда мне уходить?
Он замолчал, потому что девушка отвернулась, и его последние слова были обращены к ее уходящей спине. Если она и дала какой-то ответ на его вопросы, Кэкстон его не услышал. В мрачном настроении он поднялся, вернулся к себе в комнату и лег.
«Хорошо, — подумал он, — значит, это дельце не сработает. Так что, может, я правда пойду жить к индейцам».
Как бы он не пытался, он не мог действительно представить себе это.
Он забылся и проснулся от дождя. Снова заснул, а когда пробудился, опять шел дождь…
И он еще два раза пообедал под шум дождя.
И где-то в это время у него появилась фантастическая мысль, что им удастся выбраться из этого времени. Казалось абсурдным, что такая мысль могла вообще прийти ему в голову. Нет, не здесь, в этой дикости. Ибо, конечно же, не было пути из этой эры, в которой не было других цивилизованных людей, кроме их самих. Но мысль появилась. И все время возвращалась. И он все время говорил себе, что там, в 1970-х это тоже было невозможно — однако это случилось. Значит, если рассуждать таким образом, это могло бы случиться так же и в семнадцатом веке.
В ту ночь, в сумерках своей собственной крошечной комнатки, он лежал и спорил с рациональной, научной частью своего мозга, со своей подготовкой, как физика.
«Конечно, — сказал он себе со слабой улыбкой, — я только магистр наук… и хорошо известно, что магистрам еще дозволена крошечная доля сумасшествия». Они все еще могли раствориться в людях, даже рассматривать какую-нибудь случайную бездоказательную гипотезу, без — и это было важно — риска быть обвиненными в дилетантстве. Товарищ по колледжу, который вскоре вынужден был бросить учебу и искать работу, даже пытался убедить своих друзей, что статус магистра все же лучше, потому что любому магистру было дано право на развлечения.
Успокоившись таким образом, Кэкстон продолжал обдумывать невозможную мечту, которая так неожиданно вспыхнула у него в голове: обязательно должен быть какой-то способ вернуться в будущее.
Что, наконец, поразило его, так это то, что с подтверждением его настоящей цели пришла мысль о том, что ему надо прекратить изводить эту бедную девушку.
Дело в том, что не было логического основания для того, чтобы Селани Джонс удовлетворяла сексуальные потребности Питера Кэкстона, или любого другого человека, который ей не нравиться.
С этой мыслью внутри него что-то чрезвычайно расслабилось и как бы отпустило.
На этот раз, когда он спал, он не просыпался до утра. Он уже собирался перевернуться со стоном, когда обнаружил, что шум дождя прекратился. Поспешно одевшись, он вышел, дверь была открыта: в нее щедро брызгал солнечный свет.
Кэкстон осторожно сошел на траву, которая сверкала от росы, и увидел, что Клоден Джонс шел к нему вдоль разлившейся реки, бывшей прежде горным ручьем. Старик помахал рукой, и Кэкстон сказал:
— Где ваша дочь, сэр?
— О, она ушла, — сказал Джонс.
Странное выражение — для сообщения о том, что она улетела на своем велосипеде. Кэкстон почувствовал, как к нему вернулось его раздражение из-за Селани. Он покачал головой, думая: «Я туда, она сюда. Как раз тогда, когда я готов объявить мир, она куда-то исчезает… так что к тому времени, когда она вернется, кто знает, в какой я буду душевной тревоге?»
Затем смирился… «О'кей! Значит, она такая. Мне надо бы привыкнуть к этому».
— У Селани есть одна мысль, — продолжал Джонс, — что Бастман — именно он — подстроил так, что я, сам того не зная, попал в некий мир вероятности. Если это правда, то меня тоже можно спасти.
Разговор все больше терял смысл. У Кэкстона было впечатление, что его уводили в техническую болтовню, словно он понимал основные принципы и мог вспомнить недостающие детали. А он, конечно же, не мог сделать ничего подобного.
Он сдержал свой порыв вернуться в трейлер. Сдержал, потому что внутри, черт побери, делать было нечего. Наконец он устало подумал: «Хорошо, значит, я хочу остаться на улице и находиться здесь, когда она вернется. Было бы смешно не признаться в этом самому себе. Значит, продолжу разговор».
Вслух он сказал:
— Все это дело с вероятностями очень таинственно. Очевидно, я сам тоже там, в каких-нибудь мирах вероятности.
Джонс помотал головой.
— Не получится, — сказал он твердо. — Мы проверяли, когда вы спали, и очевидно то, что сказал вам Прайс — это правда. Вы были слишком стойки, и на вас фактор вероятности не подействовал. Я думал, что могла помочь собранная в ваших клетках энергия времени, но это не изменило ни одно из ваших проявлений. Очень жаль.
Кэкстон уже было раскрывал было рот, чтобы продолжить с еще одной собственной ассоциацией, когда его вдруг осенило: «В том, что он мне только что сказал, совершенно нет смысла. Я даже несколько минут не понимал ничего, что он сказал».
Кэкстон начал:
— Прошу прощения, сэр, кажется, разговор прошел совершенно мимо. Ничего, если мы начнем еще раз?
Джонс метнул на него изумленный взгляд. Кэкстон поколебался, затем: