Вот что будет дальше, Плахт пока только догадывался, но был уверен, что не ошибается. Он вообще редко ошибался, знал эту свою особенность, и пользовался ею, как герцог, к примеру, привык пользоваться своей подзорной трубой.
Сейчас Суровый был уверен, что выходить к городу — нежелательно. Не стоило рисковать и маршировать к нему напрямую. Не следовало оставлять у себя за спиной весь тот недобитый сброд, пусть не весьма дисциплинированный, но вполне возможно — не растерявший боевой дух и воинскую решительность.
Нужно было выждать, когда остатки этого настроения у противника испарятся, развеются, растают, как утренний туманчик под солнцем.
Следует признать, что это оказалось непросто. Плахта на большом совете, снова устроенном в палатке герцога, не поняли, даже не дали договорить… Все эти великосветские оболтусы в больших чинах, званиях и с титулами полагали, что только решительность и непосредственность действий способна привести к победе, тем более к такой победе, которая случится под командованием, а вернее сказать — при участии самого пресветлого герцога. И ждать чего-то они вовсе не были намерены, они стремились к успеху, к несомненному, окончательному и победоносному завершению войны.
Так, например, маршал-интендант кричал на том совете:
— Плахт, ты, конечно, воин знатный и знаменитый, с тобой все привыкли тут считаться, и даже уважают тебя, но… Победа же — вот, рядышком, нужно только сделать последнее усилие… А ты почему-то утратил волю к этой победе.
Или главный советник Констан Порог тоже заявил, когда герцог, морща лоб и потирая натертый в седле зад, спросил его мнение:
— Противник отступает, он вовсе не так силен, как мы полагали вначале… А это значит, что решительностью своей мы еще больше его испугаем, еще больше отодвинем в сторону, и следует наступать, идти дальше, на город, и взять Колышну эту наконец!
Такие речи можно было бы произносить каким-нибудь капралам или сержантам. Даже вдумчивые сотники, центурионы и уж тем более офицеры в капитанском ранге если бы так вот рассуждали, то продемонстрировали бы непонимание ситуации, и Плахт мог бы кое-кого из них за это отчитать… Но в герцогской палатке их приняли на ура, даже кто-то потом, когда все снова, привычно уже расположились за столом, чтобы бражничать, провозгласил за удаль советника какой-то глупый тост… В общем, Плахт остался в одиночестве со своим мнением.
Вот тогда-то, уйдя с вечеринки пораньше, он в своей палатке задумался уже всерьез. Он не очень-то знал, как именно ему следует поступить. То ли поговорить с герцогом наедине, попытаться снова объяснять ему ситуацию, то ли… попросту обмануть его, ну почти обмануть.
А поутру, совершая обход, он придрался к тому, что некоторые из его солдат, по обыденной солдатской привычке, не продристались в кустах как следует, пожаловались на плохую жратву и в итоге… объявил их больными. А это требовало и последующих приказов, например, о введении в лагере карантина. Пусть на самом-то деле его можно было и не вводить, но Плахт сделал свой выбор. Он взвесил ситуацию и принял в своих ночных раздумьях этот вариант действий.
По сути, он герцога обманывал, но делал это со спокойной совестью, потому что светлейшего следовало притормозить, остановить его мальчишескую порывистость и провернуть все так, чтобы не платить за его воинскую незрелость и глупость его подручных кровью простых солдат.
Весть о возможной холере распространилась среди солдат быстро. Тем более, что на краю лагеря уже создавалась организованная карантинная зона… И перед обедом к нему, к Плахту в палатку, ввалился сам герцог, в блестящем стальном нагруднике с какими-то завитушками, перевязанный по узкой талии полковничьим шарфом, хотя никто ему этот чин, насколько Плахт помнил, не присваивал, и с узким, длинным мечом на изукрашенной драгоценным шитьем перевязи. За ним следовали Постук и маршал.
— Что я слышал, командующий? — спросил герцог, развалясь в самом удобном, отнюдь не карличьем кресле Плахта перед небольшой и низкой, походной жаровней, вытягивая ноги в блестящих сапогах и принимая стаканчик вина из рук услужливого Несвая. — У нас холера?
— Государь, это ни в коей мере не изменит наши планы. Это лишь… потребует более взвешенных действий.
— Солдаты всегда болеют, но… — начал было маршал, но его уже не слушали.
— Что ты собираешься делать? — спросил герцог, отхлебывая вино и морщась, даже не потому, что вино было нехорошо, а потому что после вчерашнего ему бы и небесный нектар показался вонючей микстурой.
— …война всегда была уделом лишь сильных мужчин, а не слабаков, — упавшим тоном завершил интендант-маршал.
— Я считаю, пресветлый, что мои солдаты — не слабаки, они это доказали, одержав победу над превосходящим противником, — ровно отозвался Плахт.
— Это — правда, Суровый. — Герцог обратил взгляд своих поросячьих глазок на маршала, и тот стушевался окончательно. — Вот только, знаешь, это очень не вовремя. Я так хотел посмотреть на лесной город, который скоро будет моим… Ведь ты знаешь, командующий, еще мой отец хотел его присоединить к коренным своим владениям, но лишь мне это стало по силам.
Плахт мельком бросил взгляд на Постука. Теперь следовало как-то подключить к разговору и его, тем более что уж у него-то, у полузверя, было очень точное ощущение болезни у кого бы то ни было, и, следовательно, если кто-то и мог раскрыть его, Плахта, обман, так вот именно этот тип — приближенный к герцогу кентавр.
— Можно было бы пройти к городу частью наших сил, оставив обозы и больных и всех прочих, сопровождающих армию, здесь, на возвышенности. Но вокруг еще бродят стаи диких роллов, светлейший, разъезды кентавров докладывают, что они все еще нападают на некоторые из наших отрядов.
— Это бывает, — нехотя согласился Постук, перебирая передними копытами. — Драки кое-где происходят, они держат нас под наблюдением, господин мой.
Герцог допил вино, выплеснул его остатки себе под ноги и встал.
— Значит, разъединять армию мы не станем, и даже не пойдем на город немедля… Это — приказ, Плахт, ты его слышал, и его следует исполнить.
— Я сделаю все, как ты приказал, государь. — Плахт, который все время оставался на ногах, низко поклонился.
Они простояли почти на том же месте, где и произошло сражение, выигранное армией герцога, еще с неделю. А потом вдруг стало известно, что отряды диких роллов растворились где-то в дальних лесах. Даже значительные разъезды, сотни в две-три кентавров, которых Плахт направил в сторону, где мог бы обнаружиться противник, не находили ничего, кроме обычной грязи, которую оставляет армия на биваках: кострища, шалаши из веток, какие-то тряпки, могилы, остатки плохо приготовленной и протухшей пищи или того, что от нее осталось после…
Вот тогда-то он и повел свою армию вперед, снова неспешно, внимательно и осторожно. Но уже не тремя потоками, а одним — мощным, неудержимым эшелоном, который невозможно было остановить. Признаться, в этот момент в армии, особенно среди офицеров, сам Плахт не раз и не два заставал довольно жаркие споры, суть которых сводилась к следующему: стоило ли выжидать, чтобы дикие роллы частично ушли, не проще ли было подойти к городу сразу после победы, чтобы обложить его и взять в тесную осаду.
И тут мнения существенно расходились, как заметил Плахт, у которого, конечно, как у каждого действительно хорошего командира, имелись те, кто доносил ему о настроениях среди солдат, кто почти откровенно наушничал, хотя сам командующий их к тому и не понуждал, ну почти не понуждал, лишь расспрашивал, установив иногда доверительный тон в разговорах.
И расходились мнения, как он выяснил, не столько из-за различий в расах его разношерстной армии, сколько из-за возраста офицеров и прочих служак. Молодежь, склонная к прямым и несложным действиям, почти поголовно осуждала его за медлительность и перестраховку. Зато пожилые солдаты и офицеры были согласны с ним, с командующим армией Плахтом Суровым, в том, что лишние жертвы и потери не нужны, что их следует избегать даже ценой некоторой внешней нерешительности.