Ехать через ползучие полудеревья-полукусты было действительно невозможно. Хуже, чем тащиться по камням неглубокого ручья. С камня можно было съехать, и даже если удар получался чувствительный, колесо освобождалось и могло катиться дальше. А вот карликовые деревья опутывали колеса намертво, приходилось выбираться из кареты и разрубать неподатливые, жесткие, как просмоленные веревки, растения. Лучше всего для этого подошел тот самый странный нож, похожий на мачете, который возница в конце концов и вовсе забрал себе.
Сначала Франкенштейн пробовал двигаться вдоль реки по берегу, но уже спустя пару часов даже карета Госпожи стала так угрожающе трещать чуть не всеми своими деталями, что возница остановился. Тальда поднял голову, чтобы получше услышать, что он хочет объяснить своим пассажирам. Оле-Лех уже в который раз подивился странности этих безмолвных переговоров и выжидательно посмотрел на оруженосца.
— Он говорит, что придется плыть по реке дальше. Вот только кони не хотят в воду входить, слишком вода стылая.
Оле-Лех пожал плечами и сделал вид, что это не его забота. Возница снова выбрал пологий спуск к воде и принялся нахлестывать коней, кажется впервые после бегства из замка Титуф. Но все же ему пришлось повозиться, прежде чем кони вошли в реку и карета снова оказалась на плаву.
На этот раз, как ни удивительно, воды просачивалось намного больше. Чем это можно было объяснить, Оле-Лех не знал. Он просто достал один из кожаных походных черпаков, которые валялись под задней лавкой кареты, и велел сначала Тальде, а потом Сиверсу эту воду по возможности вычерпывать.
Сиверс работал медленно, лениво и больше расплескивал воду из черпака, чем выливал в боковое окошко, поднятое для этой операции. Зато теперь под ногами собиралось не больше полудюйма воды, и это было, как показалось рыцарю, терпимо. Тальда работал лучше, более сноровисто и ловко, хотя чувствовалось, что ему не нравится, что и теперь им приходилось плыть по реке.
— Придется кому-то и по ночам теперь не спать, сахиб, — объяснил он свое неудовольствие. — А то, не ровен час, утонем, и кони с Франкенштейном не спасут.
— Пожалуй, — согласился с ним рыцарь.
Сиверс при этом довольно хитро посмотрел на рыцаря, безмолвно спрашивая, будет ли Оле-Лех помогать им? Рыцарь понял это почти приглашение, но решил, что его спутники и сами справятся.
Четверо суток пришлось им качаться на волнах, и рыцарь этому немало удивился. Во-первых, снарки, которые могли обитать только в лесах, остались позади, и, следовательно, если бы они вечерами выбирались на берег для небольшого роздыха, это не грозило бы неприятностями. А во-вторых, течение реки, даже на его не слишком внимательный взгляд, стало более плавным, медленным. И, следовательно, коням приходилось больше работать, чтобы тащить в воде за собой не слишком-то приспособленный для плавания экипаж.
Вероятно, Франкенштейн решил все же не выбираться на берег, как со временем понял Оле-Лех, чтобы не заставлять коней в третий раз входить в воду. Почему-то в третий раз это могло не получиться даже у него.
И все же больше четырех дней двигаться по реке они не смогли. Устали кони, у них стала кончаться еда, и даже вода теперь уже сочилась через дверцы почти непрерывно. Кому-то из троих путешественников проходилось вычерпывать ее постоянно, и все равно воды плескалось под ногами уже больше двух дюймов. Иногда приходилось браться за ковши вдвоем, но слишком узкое окошко не позволяло работать в таком режиме долго и споро, а потому в конце концов пришлось согласиться, чтобы черпаком орудовал только кто-то один из путешественников, зато в ускоренном темпе.
Это занятие раздражало Тальду, к тому же Сиверс каким-то образом ухитрился так сбить и намозолить руки, что пришлось и рыцарю помогать им. Но он этому даже обрадовался, потому что чрезмерно долгое сидение в этой тесной коробочке теперь мешало ему. Он заметил вот что: если слишком долго вслушиваться в звук, доносящийся спереди, откуда-то из безбрежных далей все более широко расстилающейся тундры, то воспринимался он острее, доходил до болезненного гула, который уже из головы перетекал в грудь, мешая дышать, сбивая с ритма сердце, раскалывая голову… А вот работа помогала отвлечься, и тогда эти ощущения делались почти терпимыми.
На берегу, куда наконец выкатилась карета, кустарника уже не было, зато обнаружилось множество разных мхов, вырастающих почти до колена обычному человеку. Рыцаря это порадовало, но обеспокоило Тальду, который вдруг начал жаловаться, что они не догадались заготовить нормальных дров для костра, пока еще были в лесах.
— Ты пойми, сахиб, дерево бы и карету на плаву удерживало, — объяснил он Оле-Леху.
— Лучше бы нам какие-нибудь кожаные мешки воздухом надуть, — неожиданно вмешался в разговор профессор, — и привязать к колесам… Впрочем, — он задумчиво обозрел их черный с серебром экипаж, — она и так неплохо справилась. А касательно мешков — лошадям бы тогда пришлось, пожалуй, больше воды расталкивать…
После ночевки, когда они почти до конца доели все, что заготовили в безымянном селении лесных орков, и покормили как сумели лошадей, двинулись дальше.
Как ни щедро Тальда наливал водку вознице и коням в то утро, было заметно, насколько они утомились и шли теперь шагом. Франкенштейн вынужден был смириться с тем, что они не несутся безостановочным галопом, натягивая вожжи и почти вырывая его огромные полумертвые, но сильные руки из плеч.
Утром следующего дня, когда карета не слишком быстро, раскачиваясь даже больше, чем на лесной дороге или на волнах реки, тащилась по безоглядной ледяной тундре, неожиданно все изменилось, будто бы отрезанное ножом. Вот только что они ехали среди обычных мхов и обычной земли, под обычным здесь серовато-белесым небом и вдруг…
Оле-Лех даже зажал глаза ладонями — так ударил в него нестерпимый фиолетовый свет. Или тяжелая насыщенная фиолетовая краска, мигом сделавшая мир вокруг чужим и незнакомым. Сразу же звук стал слабее, но Оле-Лех все равно ощущал его и даже сумел точнее определить, откуда он приходил к нему. Это было чуть левее, как сказал бы моряк — румба на полтора восточнее. Рыцарь не преминул указать новое направление Тальде, который принялся кричать вознице, что следует чуть довернуть, что в конце концов Франкенштейн и сделал, хотя особенности всхолмленной тундры заставляли карету почти все время двигаться не по прямой, а петляя. Так возница выбирал более удобный и для экипажа, и для его коней путь.
Они ехали еще два дня, а потом случилось вот что. Экипаж поднялся на какую-то странную складку, сбитую из крупных валунов и спрессованных камешков поменьше. Это была морена, оставшаяся после издавна прошедшего здесь ледника. И с высоты морены, высотой всего-то локтей в пятнадцать, не более, открылась новая равнина, на которой паслось невероятное по численности оленье стадо. Это были полудикие северные олени, которые, опустив головы с рогами, выискивали какой-то мох.
И черные кони неожиданно рванулись вперед, они бились так сильно, что Франкенштейну снова пришлось рычать на них, впрочем, без особого успеха.
Версты через две Франкенштейн остановил карету, соскочил с облучка и принялся коней распрягать. Оле-Лех вышел и стал смотреть на Франкенштейна, не понимая его действий. Он даже попробовал вслух объяснить вознице свое недоумение, но ни к какому результату это не привело. Он не понимал это странное, мертво-созданное существо, следовательно, не было ничего удивительного в том, что и Франкенштейн не слишком разбирался в речах рыцаря.
Распряженные кони вырвались, будто тяжелые стрелы из осадного скорпиона, и набросились на оленей, словно стая волков. Они нападали, забивали мирно жующих животных своими сильными передними копытами, рвали еще теплую плоть, сочащееся кровью мясо и тут же бросались дальше, догоняя без труда других оленей, забивая их, будто ненасытные хищники… Хорошо, что все это происходило на значительном расстоянии от рыцаря, но и издалека от этого зрелища его начинало мутить.