— Что ж ты, сахиб, в темноте сидишь? — удивился он. — Давай я огонь разожгу.
— Ты тоже чувствуешь? — спросил его рыцарь.
— Что именно, сэр?
— Что-то сегодня произойдет.
— Может, и произойдет, да пора уж, сколько можно здесь болтаться? — Оруженосец был раздражен, хотя и скрывал это за искусственно-деловитым тоном.
Едва разгорелся их костер и над ярангой поднялся дым, к ним присоединился Сиверс. По своему обыкновению, он не выпускал из рук тетрадочку, но лицо у него было в целом недовольное. Усевшись так, чтобы огонь освещал страницы, на которых он по инерции продолжал что-то рисовать, бывший профессор Шомского университета принялся ворчать:
— Надо же, дикари какие, не пускают меня поближе, не дают нарисовать их. А ведь это интересно, я тут любопытные образцы северных торжественных одежд заметил и очень своеобычные украшения…
Потом стало совсем скучно. До путешественников, то усиливаясь, то затихая, доносились звуки непривычной музыки и странного низкого горлового пения, временами настолько резкого, что приходилось удивляться, как человеческое горло оказывалось на него способно. Кроме того, в ярангу слетелась туча комаров, то и дело кто-то из сидящих троих мужчин звонко хлопал себя по лицу и по рукам, пытаясь избавиться от кровососов.
Оле-Лех думал о том, что в этом скоплении народу он не сумеет безошибочно определить, кто же им нужен из этого стойбища для фиолетового амулета. Он вытащил его из мешочка, повертел в пальцах, камень светился в бликах огня, но даже если его удавалось отвести в сторону, он и в темноте горел отчетливой фиолетовой искрой, кажущейся еще более яркой в этом неверном полумраке, наполненном дымом.
Полог яранги неожиданно снова откинулся, внутрь проскользнули сначала высокий и сильный юноша, сопровождавший старого шамана, затем сам шаман, а потом и вождь племени. Оле-Лех этому почти не удивился. Он был погружен в свои мысли, а кроме того, это появление местных соответствовало напряжению, которое одолевало его весь вечер. За вождем беззвучно, словно тень, вошла и Калабаха. Она улыбалась, нетрудно было догадаться, что она довольна отведенной ей ролью переводчицы, участвующей во всех переговорах, несомненно важной персоной.
Тальда рассадил гостей на местный манер вокруг огня, спиной к дальней от входа стене. Это был знак уважения, почтения, дружелюбия. Оле-Лех понял это, хотя никто ему этого не объяснял, так уж выходило, что он стал проникаться обычаями северян. А сам послушно сел бочком к вождю, но развернувшись к шаману.
Лицо у старика-шамана было мелкое, птичье, темно-желтое, почти коричневое и сморщенное настолько, что даже глаза превратились в узкие щелочки под косматыми, но совершенно бесцветными бровями. Кажется, он все же посматривал вокруг, потому что время от времени кивал молча, словно соглашался со своими мыслями либо ожидал чего-то. А то и понукал каким-то образом молодого подручного и Калабаху, а может быть, даже Тальду.
Когда гости расселись, оруженосец достал все четыре кружки, которые у них были, три вручил своим гостям, не забыв и молодого шамана, а четвертую, с подчеркнутым поклоном, передал рыцарю. В ней уже плескалось янтарное, замечательно пахнущее бренди, такое знакомое и в то же время совсем чужое в этом непривычном окружении на краю земли у Северного ледового океана. Рыцарь сделал глоток, бренди показалось ему мягким, едва ли не нежным, вкуснее ничего на свете Оле-Лех прежде не пробовал. Гостям выпивка понравилась еще больше. Они осушили свои кружки едва ли не быстрее, чем Сиверс, взявшийся помогать оруженосцу, успел подбросить в пламя свежего мха, веток и лучин.
Пришлось Тальде снова наполнять кружки. А Оле-Лех с каким-то даже внутренним негодованием подумал, что здесь, на севере, ничего не решается без выпивки и очень трудно предположить — хорошо это либо плохо. А может, вполне уместно, если принять во внимание всепроникающую сырость, комаров, едкий дым и суровое иногда дыхание близкого океана.
Выпив свою кружку так же торопливо, как и прежде, молодой шаман вернул ее оруженосцу и сделал жест, чтобы он на этот раз отдал ее Калабахе. Женщина вполне по-свойски расположилась, даже немного неприлично, как посчитал рыцарь, раскинула ноги, сидя перед огнем, и с удовольствием смотрела на собравшихся.
— Что происходит? — спросил ее Оле-Лех.
— Говорить надоть, — задумчиво, подыскивая слова и пробуя их на слух, ответила северянка.
— О чем говорить? — спросил рыцарь. Он так же, как и она, переходил на простые односложные фразы, к которым, на удивление, уже привык тут.
В его вопросе было немало лукавства, потому что со своими словами он разжал кулак и чуть вытянул руку с медальоном, но недалеко, чтобы никто из гостей не подумал, что им предлагают знак Госпожи в подарок.
Сначала он направил руку к вождю, почему-то надеясь, что медальон может избрать именно этого крепкого, жилистого, сухого, очень подвижного северянина в простой одежде, в которой ничто не выдавало его статус. К тому же рыцарь видел его, он был одним из тех, кто на берегу моря среди прочих рыбаков плел сеть и кого издалека Оле-Лех принял за юношу. Камень не отреагировал на это движение Оле-Леха. Тогда он, чуть приподняв руку, направил ладонь в сторону молодого шамана. Он не заметил, как и сам создал ментальное усилие, словно бы направил невидимую волшебную стрелу из своих глаз, из своего сознания к этому коренастому молодцу, чуть разлаписто стоящему сбоку от древнего старичка.
Но камень словно бы погас при этом движении, по крайней мере, как Оле-Лех ни пытался покрутить им в воздухе, как ни пробовал поймать хоть малейший отблеск пламени на темно-фиолетовом камешке, оправленном в золото и потемневшую от времени бронзу с чуть более светлыми прожилками, может быть, серебра, а может быть, и белого золота, ничего ему увидеть в медальоне не удалось.
Тогда с чувством едва ли не обреченности он посмотрел на сморщенного старика, с удовольствием прихлебывающего бренди из кружки и рассматривающего глазами-щелочками пламя у своих ног. По лбу старичка ползли сразу три огромных комара, но древний шаман не обращал на них внимания. Как не обращал внимания и на возникшую у него на щеке крупную каплю то ли пота, то ли какой-то другой влаги, пробирающуюся в его реденькую, слабую, белесую бороденку.
И вот тогда-то камень неожиданно загорелся ясным и даже веселым блеском, будто именно это и следовало сделать с самого начала, будто этого камень и ожидал уже давным-давно и наконец-то дождался.
Оле-Лех от удивления даже откинулся назад, он не понимал, что происходит, он не мог представить себе, что это дряхлое и явно отживающее свое существо, росточком едва ли больше длины тяжелого двуручного меча, оказалось тем самым человеком, ради которого они совершили этот трудный, необычный и на редкость далекий вояж. Но это было так, камень играл своими переливами, когда Оле-Лех указывал медальоном на старого шамана.
Вождь поправил волосы, спадающие ему на лицо, странно приподнял подбородок, так, что даже жилистая его шея напряглась, что-то стал произносить резковатым, чрезмерно громким голосом. Калабаха поперхнулась, но тут же послушно отставила кружку, словно бы не доверяла себе и могла даже при таком важном деле, как перевод речи их предводителя чужеземцам, не удержаться и продолжать.
— Вождь спросил — это подарок?
— Нет, никакой это не подарок, — отозвался рыцарь и поскорее стал прятать медальон в замшевый мешок, а потом и в карман своего колета, под наброшенным на плечи длинным плащом. — Это останется при мне, — добавил он на всякий случай. — Пока я не найду того, кто мне нужен.
Вождь продолжал говорить, Калабаха снова перевела очень коротко, определенно упуская едва ли не две трети сказанного на другом языке:
— Тогда зачем ты доставай это перед нами?
— На то были причины, — нехотя отозвался рыцарь. — Будет нужно, ты узнаешь об этом, а может быть, и не узнаешь вовсе.