Ваня смотрел на него, набычившись. Надо было бы остановиться, юноша был странный, явно и опасно непредсказуемый, но останавливаться не хотелось. Какого черта?..
– Мне нравился твой отец. Я вообще люблю нестандартных людей. Он развлекал меня. Он-то воображал, что необходим мне как советник и помощник… Впрочем, так оно и было – он помогал мне жить. Без него мне сразу стало скучно… тускло… И он был умен! Знаешь, почему он не советовал тебе показывать мне эти его записки? Он знал, что меня НЕЛЬЗЯ шантажировать. Лучше уж сразу застрелиться. Это – второе обстоятельство, о котором я хотел бы тебе сообщить…
– Я сжег эти страницы, – сказал Ваня с трудом. – Там было много дурного про вас. Мне стало стыдно. За отца.
– Вот как? И что же там было?
– Я не хочу об этом говорить. Зачем? Это все неправда… или полуправда… Я знаю о вас вещи и похуже, но никогда и никому об этом не сказал бы… и не скажу…
– Например?
И вот тут-то он и высказался по поводу того случая в лесу.
(…Когда зажигалка отказалась зажигаться. Сначала отказалась быть на обычном своем месте, а когда он, весь изогнувшись, выволок ее из необычного, – она отказалась зажигаться…)
Разумеется, он ничего не знал и знать не мог. Он сказал только то, что думал об этом. То, что себе вообразил. Как сложилось все это в его в воображении. Видимо, у него самого некогда имели место определенные неприятности с «опусканием». Вероятно, в армии. Или, может быть, в тюрьме?..
Кто его за язык тянул, дурака молодого? Ох уж этот пресловутый синдром юношеской открытости… Все настроение испортил. Разговор сразу потерял всякую привлекательность. Разговор оказался скомкан и кончился не по-доброму.
– Завтра же принесешь недостающие страницы, – сказал ему Станислав на прощанье. – Можешь оставить себе копии, если так уж хочется. Или наоборот: копии – мне, оригинал себе. Но – завтра.
Однако, завтра Ваня не пришел. И послезавтра тоже. Он вообще не пришел. Пришлось специально его, дурака, разыскивать, его искали и нашли, – в Москве, уже после путча, в начале сентября, в какой-то окраинной больнице. Он был сильно обожжен – руки, лицо, горло, – и правая ступня оказалась прострелена. Около Белого дома его видели, он был там заметен и себя не жалел. Странный юноша.
– Ты странный юноша, – сказал ему Станислав в конце концов. – Но ты мне нравишься. Я и сам странный, согласен-нет? Ладно, ты меня окончательно убедил. Иди сейчас к Крониду Сергеичу… да-да, прямо сейчас… он сделает тебе документы.
Часть четвертая.
Босс, хозяин, президент
1
Уже последнее совещание закончили и уже сели ужинать.
Верхний свет выключили для уюта, остался только торшер возле стола, и круг белого света под торшером: ослепительная скатерть, закуски, запотевшие бутылочки тоников и снующие над всем этим руки в белых манжетах.
Кузьма Иванович, для профилактики хвативши полстакана джина (водки в доме не оказалось), моментально сделался потный и красный и пошел наваливать себе на тарелку салата – первое, что на глаза попалось. Эдик обеими руками пригладил рыжие свои жесткие волосенки, вовсе не нуждающиеся ни в приглаживании, ни в причесывании, и близоруко навис над закусками, придирчиво вынюхивая, чего бы такого-этакого позволить себе – он был гурман и разборчив. Кронид, отложивши наконец блокнот в сторонку (но недалеко, на журнальный столик, – чтобы можно было мгновенно подхватить), аккуратно, но быстро ел: насыщался, пока не затребовали.
Он смотрел на них и пил степлившуюся минералку. У него был сегодня разгрузочный день. Жрать хотелось невыносимо – кишки так и крутило, солоноватая, слабо газированная вода урчала внутри, заполняя там какие-то голодные зияющие пустоты.
Он устал. Он всегда уставал, когда после долгих разговоров, расчетов, прикидок, внезапных перебранок и столь же внезапных примирений ни к какому решению так и не приходили. Четыре утомительных часа – коту под хвост. Бедный кот.
– Кинишко посмотрим? – вяло спросил он.
– Можно, – согласился Эдик, а Кузьма Иванович, с полным ртом, только пунцовыми своими щеками помотал отрицательно – он никогда не задерживался дольше необходимого, дела у него были. Всегда. И везде. Он и закусить-то остался только потому, что там, куда ему сейчас надо было ехать, – не очень-то закусишь. Тем более, на ночь глядя.
– Кузьма Иваныч, плюньте, ей-богу… – сказал он ему вяло. – Без вас, что ли, не обойдутся.
Кузьма Иванович только саркастически перекосился: мол, как же, обойдутся они, держи карман шире. Подразумевалось: они-то без меня, конечно, обойдутся, но потом мне все сначала начинай и переделывай, чтобы ты же мне головы не отвинтил своими упреками… Обмен этот репликами был старинный и носил скорее ритуальный характер.
– Есть очень приличный «ужастик», – подал голос Кронид. – «Хохот оттуда» называется. И есть новая картина Гаранина. «Тысяча девятьсот девяносто третий»…
– Нет! – вскричал Эдик. – Только не это! Не надо Гаранина. И без него жить тошно. Давайте уж лучше про покойников…
– Там не покойники, там – ДЕМОНЫ АДА.
– Тем более! Персильфанс! Обожаю демонов!
– В кино, – вставил сейчас же Кронид.
– Разумеется. Еще чего.
– Договорились, – решил он. – Смотрим про демонов… – Кронид мгновенно дернулся – обслужить, но он остановил его. – Да куда вы, Кронид Сергеевич, в самом деле! Поешьте спокойно. Куда нам спешить теперь? Это только Кузьма Иваныч у нас вечно куда-то спешит…
– И поэтому – ТАКОЙ КРАСИВЫЙ, – сейчас же добавил Эдик. Все заулыбались. В том числе, слава богу, и сам Кузьма Иваныч. (Когда-то в хорошую минуту Кузьма Иваныч рассказал им из своего детства, как его, маленького, лупоглазого, деревенского, тетка перед гостями спросила – в насмешку, конечно: «Кузя, а Кузя! А почему это ты у нас такой красивый?» И он ответил – от обиды басом: «Бог дав!»)
Телефон за спиной у Кронида тихонько пиликнул, Кронид – словно его ветром сдуло – тут же оказался за своим столом, в закуточке у себя, в тени абажура, и заговорил там вполголоса. Голубоватые блики экрана заплясали в глазах его, и белые зубы блеснули.