– Умгу… – он подошел к огромному окну и уперся лбом в ледяное стекло. За окном была ледяная сырая мутно подсвеченная туманная мгла. Ничего не было видно, кроме этого неподвижно подсвеченного тумана, – ни города, ни залива, – и вдруг все там озарилось красным, а потом зеленым – это реклама на крыше переменила текст.
– Два вопроса, – сказал Эдик. – Неужели это правда? И второй: где взять кучу старых конвертов?
– Очень старых: сто, двести лет, – он снова повернулся лицом в комнату.
Кузьма Иванович осознал, наконец, что разговор идет вполне серьезный, прекратил процедуру надевания и присел на краешек своего стула. Спросил с огромным сомнением:
– Перекупить его за кучу старых конвертов хотите? Да вы сдурели. Или это я сдурел?
Он поправил его:
– Не перекупить. ОТКУПИТЬСЯ!
– Да уж, – сказал Эдик злобно. – Перекупать его еще – зачем он нам теперь нужен?
Это как сказать, подумал он. Еще как нужен… Он представил себе вдруг, что Николас сидит здесь, сейчас, по ту сторону стола – тощий, лохматый, веселый, никогда не унывающий, не умеющий унывать, некрасивый, почти даже уродливый, редкозубый, смахивающий то на ящерицу, то вдруг на обезьяну… держит на уровне уха своеобычную полурюмку водки и неудержимо разглагольствует о неизбежности победы умных над дураками… или обосновывает необходимость учреждения Министерства Проб и Ошибок… Поехать к нему и извиниться, подумал он вдруг, ощутив за грудиной холодную боль налетевшего решения. Прямо сейчас. Не одеваясь. В шлепанцах. «Прости мой ядовитый язык… Вернись. Я не хотел… я не хотел тебя так сильно уязвить…» Ложь. В этот момент он хотел не просто уязвить, он хотел его уничтожить… Чего в конечном счете и добился: его нет. По крайней мере – здесь… И больше никогда не будет.
– Станислав Зиновьевич, – сказал неожиданно Эдик незнакомым и неприятным голосом. – Господин Президент. Ведь вы его любите. До сих пор. Правда?
Он отшатнулся от этого прямого взгляда его зелено-радужных и задохнулся от неожиданности и от невозможности прямо ответить на этот прямой вопрос. Но он понимал, что ответить придется, и – сейчас.
– Вы же его всегда больше всех нас вместе взятых любили, – продолжал Эдик, и в голосе его теперь была печаль и печальная зависть. – Чего там. Здесь же все свои. Мы об этом между собой уже десять раз переговорили…
– Э! Э! За себя говори! – предупреждающе взрыкнул Кузьма Иваныч, и строго посмотрел на Эдика недовольный Кронид, который уже, оказывается, сидел здесь же и даже держал наготове нож и вилку.
– Да ладно, ладно вам… Лояльные вы мои, – сказал им Эдик. – Ну, не говорили, так думали… Думали ведь? Думали, думали!.. Поэтому у нас и не получается с ним ничего – третий раз обсуждаем проблему, и третий раз впустую балабоним. Как собаки… И я вам прямо скажу, господин Президент: пока вы его из сердца своего не выкините… Пока вы его не выдерете, с корнем, с кровью, пока вы его, прошу прощения, не разлюбите, до тех пор ничего у нас с вами не выйдет…
– Прекрати, – сказал ему Кронид тихо. Тихо-тихо сказал, но ТАК, что Эдик моментально заткнулся. Словно его выключили. Оборвал себя на полуслове, на полужесте, на полувзгляде – потянулся через весь стол за бутылочкой тоника, зубами сорвал колпачок и стал пить из горлышка, ни на кого не глядя.
Возникла тишина, и тишина эта утверждала правильность сказанного, и содержала в себе еще множество невысказанных упреков, а равно и приторный привкус той натужной деликатности, какую проявляют обычно в адрес заслуженных, но безнадежных инвалидов и маразматических, но уважаемых стариков. Он слушал эту тишину, и справиться с ней казалось ему потруднее, чем со сварливым шквалом ядовитых упреков, но он с ней справился в конце концов.
– Все правильно, – сказал он, стараясь улыбнуться и надеясь, что улыбка получается не слишком фальшивая и не слишком жалкая. – Mea culpa. Mea maxima culpa. Однако вам придется простить мне эту мою старческую слабость. Я ведь, действительно, люблю вас. Всех. Я сам вас выбрал, я сам вас назначил своими любимчиками, и отказываться от вас мне дьявольски трудно. Даже, когда вы ведете себя дурно… И все! – он оборвал себя. – И хватит сегодня об этом!.. Кстати, по-моему, уж полночь состоялась, или нет?
– Состоялась, – сейчас же подхватил (с явным облегчением) Эдик. – Уже пятнадцать минут как.
– Превосходно! Разгрузочный день кончился. Начинается погрузочный…
– Распущенность и никотин! – провозгласил Эдик.
– Именно так. Кронид Сергеевич, передайте мне, пожалуйста, вон то мясо, пока его наш Кузьма Иваныч окончательно не упупил.
2
Около часу ночи, когда решено было уже расходиться по койкам, ввалился вдруг министр печати – очень веселый, рот до ушей, громогласный и велеречивый. И сразу же всем стало очевидно: имеется хорошая новость. Наконец. И вопреки всему. Первая за весь день.
– Ну?! – сказано было ему навстречу чуть ли не хором.
Впрочем, оказалось, всего-то навсего: шестое издание «Счастливого мальчика». Подарочное. Десять тысяч экземпляров. Яркая черно-синяя лакированная суперобложка. Иллюстрации Аракеляна. Предисловие Некрасавина. Элегантно. Скромно. В высшей степени достойно.
– Фу ты, ну ты три креста, – произнес, повертев в руках книжку, Кузьма Иванович – с уважением, но довольно, впрочем, равнодушно. Он был безнадежно далек от изящной словесности и вообще от пропаганды пополам с агитацией, хотя и допускал, что данное литературное произведение вносит в политический имидж обожаемого Президента некий неуловимый, но существенный нюанс.
– А-ат-менно!.. А-а-тменно!.. – пел Эдик, листая мелованные страницы с голубым обрезом. Бледно-конопатое лицо его вдохновенно светилось: этот томик был – его затея, его забота, его трепетная редактура. Он чувствовал себя как бы теневым соавтором. У книг политических деятелей всегда есть соавтор, почтительно и скромно скрывающийся в титанической тени величественного монумента – Эдик был безусловно и радостно согласен на такую роль.
А Кронид так же радостно, но совершенно уж бескорыстно сиял, оставаясь, по обыкновению, в сторонке. И сиял, потирая огромные белые ладони, гордый собою министр печати – Добрый Вестник. Все было прекрасно. Все было ОЧЕНЬ ХОРОШО. И при этом – все было схвачено. Тираж – завтра же, в четырех крупнейших магазинах Санкт-Петербурга и в трех – Москвы. И завтра же самые серьезные рецензии – «Невское время», «Петербургские ведомости», а в столице – «Известия», «Общая» и – обязательно! – «Путь правды»… А там уже и радио на подхвате, и телевидение, и рекламно-коммерческие структуры, само собой… Схвачено – все. У нас так: если уж схвачено, то – схвачено… Мы (у нас) – такие.