Ментов толклось в шеренге поперек дороги многое множество: два полных вертолета. Но эти двое – Большой и Малый – были здесь (по сю сторону) главными, особенно – Малый, в звании полного лейтенанта и очень противный. Но самым на месте ДТП наиглавнейшим был майор, которого видно сейчас не было, поскольку с двумя другими вертолетами он находился по ту сторону ДТП, где и функционировал, присутствуя по сю сторону лишь в виде некоей начальственной эманации.
Можно было плюнуть на закон и порядок, сесть за руль и рвануть напролом – визжа горящей резиной, наискосок сквозь шеренгу ментов, в дымную дыру слева, на авось… может быть, даже ставши при этом на подушку, некоторой подстраховки для… Кривая вывезет.
Можно попытаться пройти по целине, болотом, по-над редкими рыжими кустами, сквозь унылую поросль замученных ржавой водой ив и осин… и тоже встать на подушку, в крайнем-то случае…
Можно прыгнуть через огонь. В лоб. Повыше огня, но пониже дыма…
Все можно. Но.
Будут гнаться и, может быть, даже стрелять. От вертолета не уйдешь… Может пукалки не хватить – прыгнуть-то прыгнем, а вот каково будет приземляться? И все горючее в одну минуту – ф-фук!.. И что там за дымом? Кто мне скажет, что там за дымом и за огненной грядой?.. «По гладенькой дорожке… в ямочку – бух!»…
Почему? Почему всю свою жизнь я натыкаюсь на дикие, невообразимые, ни с чем не сообразные препятствия каждый раз, когда хочу сделать нечто совершенно естественное, обыкновенное, ДОБРОЕ?.. Идешь в политику – без особой на то охоты, не идешь даже, а заносит туда тебя, как щепку в водоворот, и ведь глупостями, вроде бы, там занимаешься – какой-нибудь бюрократомахией, или, скажем, гидру фашизма сражаешь, или несчастную свою Россию вытаскиваешь из очередной колдобины (занятия все неестественные, дикообразные, обыкновенному человеку отнюдь не присущие и с ним даже как-то и не совместимые вовсе) – и при этом все у тебя идет путем: добрые люди у тебя оказываются на подхвате и всегда готовы, злые люди – как бы сами собою низвергаются во прах, идешь себе торной дорогой, внушая почтительный ужас и весь в белом… Но стоит только захотеть сделать что-нибудь человеческое, обыкновенное, от природы тебе данное – и вот торчишь, как куча говна, перед немыслимой и непредсказуемой огненной преградой, и нет тебе никакого пути к твоей простой человеческой цели, и светоносной Судьбы никакой и нигде не обнаруживается… Мент, маленький и противный, – вот и все, что тебе предлагается к рассмотрению, он и есть твоя Судьба сегодня, Рок твой, сумрачный твой Фатум…
А толпа вокруг между тем все росла, новые и новые машины со стороны Питера прибывали, гомон стоял, Малый Мент разглагольствовал все развязнее, Большой ему с удовольствием подгавкивал, и все их комментарии сводились к тому, что ничего с вами со всеми не стрясется, подождете как миленькие, сам Хозяин, между прочим, стоит вот и ждет, и только Богу молится, что не занесло его в огненную кашу…
Утомившись светски улыбаться и окончательно осознав, что поддерживать разговор на этом уровне бессмысленно, ничего это ему не даст, только время зря пережевываем, а пора бы уже и за ум взяться по-настоящему и выход – найти, совсем он уже было решил откланяться и покинуть этот озаряемый воняющим пожарищем раут, как вдруг, разрезав толпу, на него обрушился, внезапно материализовавшись, невесть откуда взявшийся почти мифический майор с ТОЙ СТОРОНЫ.
Майор этот, огромный и громогласный, как генерал, сходу вообразил себе (не разобравшись и даже разобраться не попытавшись), что оказавшийся здесь Хозяин – пресловутый, жульем и интеллигуями зацелованный кандидатишко в русские президенты, Хапуга Номер Один, не пойманный до сих пор органами только по недоразумению – торчит тут с единственной целью: развратить вверенный ему, майору, контингент – купить, обольстить, обдурить, заговорить, глаза им залепить, чтобы пропустили они его, распустяи, нарушив долг и честь, где пропускать не велено. (Сквозь огонь.) Он был слегка пьян, разило от него сладковатым запахом спиртяшки на добрые метр-двадцать, и он был громогласен, неподкупен, бесстрашен, ни в какие эти слухи и мистические разговорчики не верил ни на грош, никого на свете не боялся, ненавидел жулье и поганых дерьмократов и ничего этого от народа не скрывал, а резал правду-матку беспощадно, ломтями, под одобрительный ропот толпы, впавшей, как водится, при виде этого окончательного здесь начальства в состояние предупредительной льстивости. Большой и Малый менты, оба, начальственные инвективы эти выслушивали с обиженным видом незаслуженно заподозренных честных битых фраеров, помалкивали, но поглядывали теперь на Хозяина с естественным осуждением и неудовольствием. Делать здесь стало совсем уж нечего.
– В письменном виде, пожалуйста, – сказал он майору и сунул ему в нагрудный карман свою визитку. – Я принимаю заявителей по нечетным дням, с двенадцати до четырнадцати…
Майор поперхнулся на полуслове – не потому, что ядовитые вежливости эти его сколько-нибудь задели, а потому как раз, что ничего он за собственным рыком и ревом не расслышал, а расслышать ему их хотелось: Хозяин, все-таки, не каждый день с ним разговариваешь. Однако, Хозяин повторять ему ничего, разумеется, не стал, а повернулся тут же и пошел сквозь толпу, которая расступалась почтительно и охотно, источая при этом и льстивость, и неприязнь, и изумление, и одобрение, и еще довольно много других, противоположных между собою, чувств, которые сами по себе редкими, пожалуй, не были, но редко, однако же, встречались все вместе, разом, в одном букете и в таких концентрациях.
Спокойный, хотя и профессионально настороженный Майкл (он шел впереди и именно пред его каменным квадратным ликом толпа раздавалась «в стороны, в мрак») проводил его к машинам. Ванечка, как водится, прикрывал собою тылы, ухитряясь каким-то чудесным образом совсем при этом не наступать на пятки.
У машин (они, обе, поставлены были цугом на обочине) имели место какие-то не совсем штатные события. Костя Балуев почему-то был при машинах не один – стоял между ними и крепко придерживал за предплечье некоего мелкого мужичка, который слабо, как бы формально, дергался, норовя освободиться, и при этом смотрел злобно с видом насмерть перепуганного животного, залетевшего вдруг в западню.