Но этот случай, возможно, так и не представился бы, если бы не встреча с женщиной по имени Лукерья из деревни Тупилино, которую он, Сухов, никогда не забудет.
Когда полувзвод разместился в этой деревне и надо было подыскать подходящее помещение для коней, выбор фельдфебеля остановился на просторном дворе крайнего, большого дома. Он приказал Сухову осмотреть дом, и тот сразу обнаружил на чердаке, на охапке сена, раненых красноармейцев. Фельдфебелю Лукерьин дом очень понравился. Кони были туда поставлены.
Сухов разыскал хозяйку дома и открыто предложил ей свою помощь в спасении бойцов. Перевести их в другой дом было невозможно: двое раненых из команды Шевылева во время операций находились днем в палатках, и все могли заметить. Ночью же двор охранялся часовыми.
Тогда у Якова и созрела мысль: пробраться в ординарцы (должность после Федьки еще была не занята), чтобы днем оставаться в деревне и передавать раненым еду и воду. С помощью самогонки, которую гнала почти вся деревня («Ну и здоров же был жрать спиртное этот Шевылев!»), ему удалось осуществить свой план.
В Тупилино команда простояла неделю. В последний вечер Шевылев из штаба вернулся очень взволнованным. Хлебнув горького больше обычного, он — впервые! — пригласил за стол Якова. Фельдфебель не смог сдержать радости. За стаканом он поведал о полученном от генерала исключительно важном задании: срочно передать в штаб армии карту с боевыми порядками окруженного корпуса и направлениями ударов по русским при намеченном выходе из «котла».
Шевылев даже показал пакет, весь в сургучных печатях. Из него торчали кончики двух термитных палочек. По словам фельдфебеля, достаточно их было прижать друг к другу, как содержимое пакета сгорало без остатка. Но рад он был совсем другому: Фрезнер обещал ходатайствовать о награждении его «рыцарским крестом» — высшим орденом империи. Воин, удостоенный этой награды, как кричал захмелевший Шевылев, приравнивается чуть ли не к генералу. Его не смущал ни стокилометровый рейд по сплошным топям, ни риск выхода из кольца советских войск. Он был просто одурманен ореолом ожидающей славы!
Яков посоветовал обшить пакет тканью, чтобы ненароком не повредить печати. Фельдфебелю идея понравилась, и он тут же приказал ординарцу зашить депешу в матерчатый сверток, который положил себе под голову…
Здесь Сухов и решил, что пробил его час! Он осторожно достал сверток, распорол его, аккуратно разрезал конверт (печати пришлось сломать). Карту заменил подходящими по объему двумя газетенками «Голос добровольца», затем все заделал, положил на место. Фельдфебель при этом даже и не пошевелился.
Яков и до, и после этого участвовал в боях, встречал смерть лицом к лицу, но никогда ему не было так страшно, как в следующие после выезда из Тупилино сутки, когда на его глазах Шевылев поминутно хватался за лежавший за пазухой пакет!
Перед выездом он, с разрешения командира, сходил в деревню, взял у Лукерьи полную баклагу самогона, которую приторочил к седлу. Он мог бы отдать документы женщине, но не сделал этого: они были нужны ему как пропуск, как пароль для перехода к своим.
Весь день и большую часть ночи конники были в походе. Несколько раз вступали в перестрелки. Две лошади утонули в трясине, одну, раненую, бросили. Оставшиеся кони поочередно несли на себе по два ездока. К середине ночи увидели полуразвалившееся строение, а до места назначения, как определили по карте, осталось еще двадцать километров. Фельдфебель, не без подсказки ординарца, дал приказ солдатам остановиться на ночлег в сарае, а сам поехал дальше. По совету Якова, он взял с собой Скрыля («Мне было его жаль, он был получше других, помоложе, еще мог стать человеком»).
Как только Шевылев отъехал, все накинулись на щедро выставленный Яковом Лукерьин самогон. Сивуха в соединении с неимоверной усталостью похода сентябрьским дождливым днем в полчаса погрузили конников в мертвецкий сон. Не много потребовалось Сухову времени для того, чтобы собрать имевшийся у солдат тол, поджечь бикфордов шнур. Уже значительно отъехав, он услышал за своей спиной сильный взрыв…
— Их поубивало, наверно, всех. Только жалко, что не от моей руки окочурился этот мерзавец Громов, — после некоторой паузы прибавил Сухов. — Ну, а после…
— Шевылев, вы хотите сказать?
— Не Шевылев, а Громов, Федька Громов, его первый ординарец, — проворчал рассказчик, досадуя, что его перебили.
— И его фамилия Громов? Это точно? — Краснов даже вздрогнул: этим, по сути, подводился итог многомесячной работы.