— Доктор опасается заражения крови — газовой гангрены. Он может умереть.
— Невелика потеря.
По лицу адмирала скользнула одна из его нечастых улыбок.
— Перевести его в госпиталь. Приставить караул.
Камаи поклонился, ловко повернулся и вышел из салона.
Адмирал показал на груду карт, лежавших на столе.
— Мне надо поработать — приготовить нашим арабам достойную встречу. Я учту ваши соображения, лейтенант. Действительно, все выглядит слишком просто и легко — как бы нам не попасть в хитроумную западню. И потом, лейтенант, не стоит заставлять ждать адмирала Аллена.
— Не стоит, сэр.
— Пожалуйста, постарайтесь убедить его, что вы вовсе не смотрите мне в рот и не ловите каждое мое слово.
Брент был поражен: неужели от внимания этого старика ничего не может укрыться?!
— Вы по-прежнему принадлежите только самому себе и в любую минуту вольны переменить место службы.
— Да, сэр, конечно… — выдавил из себя Брент. — Но я хочу служить здесь… на «Йонаге»… с вами…
Когда он вышел, старый адмирал улыбнулся вновь.
— Я тебе подыскал в Пентагоне великолепную должность — заместителя начальника шифровального отдела. Через полгода будешь носить две «сосиски».[15] Надо быть полным идиотом, Брент, чтобы упустить такую возможность, — сказал адмирал Аллен, откидываясь на спинку кресла.
Брент через стол пристально взглянул в его серо-зеленые глаза.
— Я вам очень благодарен, сэр, за все, что вы для меня делаете, но…
— Что «но»? — прервал его Аллен. — Но «предпочитаю остаться на „Йонаге“. Так?
— Угадали, сэр.
— Решается твоя судьба, Брент.
— Решается судьба этой планеты, и во многом она зависит сейчас от авианосца «Йонага».
Адмирал откинул со лба длинные пряди седых волос.
— Ладно, Брент, не буду больше пришпоривать дохлую лошадь. Ты просто не хочешь расставаться с Фудзитой. Верно?
— Но ведь мы уже столько раз говорили об этом…
— И ни до чего не договаривались. — Он показал на «Хага-куре». — Это он тебе дал?
— Да. По его словам, это учебник бусидо.
— Так оно и есть: перед войной и во время войны книгу изучали в школах. Только японец мог написать такое. А звали его Ценутомо Ямамото — он был вассалом крупного феодала Мицусиге Набесимы, скончавшегося в тысяча семисотом году. Ямамото, убитый горем, стал буддийским священником и через семь лет написал эту книгу. «Хага-куре» значит «Под листьями». Это свод коротких историй о его сюзерене и других японских аристократах, афоризмов, правил хорошего тона и воинских ритуалов, и в каждой строчке указывается, как важно хранить верность своему повелителю и уметь правильно умереть.
— Да, я знаю, я ее просматривал.
— Но там есть очень забавные штучки. — Аллен, перегнувшись через стол, взял книгу и принялся перелистывать ее. — Ага! Вот! Слушай, Брент! «Если ты поранил себе лицо, помочись на него, потом наступи на него соломенными сандалиями: говорят, что кожа тогда слезет». — Засмеявшись, адмирал отшвырнул книгу.
Брент открыл ее наугад:
— Послушайте-ка вот это: «Отними чужую жизнь во имя микадо, и ты очистишься».
— Смерть и умение умереть достойно и правильно — главные темы. Подобные сентенции в этой книге — на каждой странице.
Брент захлопнул книгу и вернулся к прежней теме:
— Так вот, сэр, я очень благодарен вам за хлопоты по устройству моей карьеры, но чувствую, что нужен здесь, на судне. «Йонага» — единственное, что может остановить Каддафи. Мы здесь — в самом центре событий, а не где-нибудь на обочине. Вы ведь тоже хотите остаться здесь.
— Пожалуй, да, — вздохнул адмирал. — Это война. И хотя, как говорится, очко играет, когда тебя берут в «вилку», но мысль о том, что ты не пойдешь в бой, — непереносима.
— Да-да, вот именно это я и чувствую.
— Все мы это чувствуем. Ты знаешь, Брент, как называли сражения во время первой мировой?
— Я немного не застал ее.
Адмирал рассмеялся:
— «Большое шоу». И люди шли, и шли, и шли прямо в пасть дракона, сожравшего десять миллионов человек.
— Думаю, все мужчины смотрят на это как на представление.
— В известном смысле это так, — произнес Аллен с поразившей Брента серьезностью. — Но когда убитых становятся горы, все меняется. Ты начинаешь мучиться виной, и с каждым из твоих убитых братьев умирает и частица тебя.
Серо-зеленые глаза адмирала пристально глядели на Брента, но не видели его. Аллен смотрел в прошлое. Брент, до глубины души тронутый тем, как созвучны оказались ему мысли этого человека, представшего перед ним совсем в ином свете, сказал:
— У нас есть какой-то встроенный механизм, обуздывающий страх, — он уничтожает его, оставляя только восторг, который ни с чем не сравним… Разве только с любовью.
— И каждый раз нам приходится преодолевать его, этот страх?
— Да. И в бою мы познаем себя по-настоящему.
— Ты прав. Бой сдирает с тебя всю мишуру, и каждый видит, чего ты стоишь на самом деле. — Он вздохнул, откинулся на спинку кресла, а потом неожиданно улыбнулся: — Ты становишься философом, Брент.
— То же самое сказал мне вчера Мацухара, — расхохотался тот.
— И еще: ты собираешься влюбиться.
— Как вы догадались?
— Когда вчера ты пришел с берега, щеки у тебя горели, а глаза плясали. Ты не забывай, Брент, я знаю тебя с колыбели.
— Она необыкновенно красива. И умна. И завтра мы с ней встретимся. Она мне покажет достопримечательности Токио.
— Вот как?
— Храм Ясукуни, например. Ну, а теперь я должен осмотреть другую достопримечательность — задницу Кеннета Розенкранца. Он — в лазарете, рана у него нагноилась. Подозрительно мне что-то все это. Пойду проведаю.
— Розенкранц — воплощение зла. Редкий негодяй.
6
Когда старший фельдшер Эйити Хорикоси — маленький, хрупкий и сгорбленный старичок с венчиком пушистых седых волос над бледным лицом, на котором восемь прожитых десятилетий прочертили вдоль и поперек глубокие пересекающиеся морщины, — расхаживал на подгибающихся ревматических ногах по госпиталю и трубка фонендоскопа свисала с его тоненькой птичьей шейки, всегда казалось, что он вот-вот запутается в полах накрахмаленного белого халата, упадет и уже не сможет из-под него выбраться. Однако живые, быстрые, не по-японски широко прорезанные глаза, противореча его дряхлому виду, посверкивали бодро и энергично.
Он был призван на «Йонагу» в 1940 году и начинал службу простым матросом, добровольно вызвавшись быть в судовом лазарете санитаром. Через два года он уже ассистировал на операциях главному врачу майору Ретецу Хосино, учившему его хирургии и тайнам диагностики. Во время ледового заточения в бухте Сано, когда Хосино и пять других врачей умерли, Хорикоси возглавил МСЧ[16] авианосца. По возвращении в Японии адмирал Фудзита, считавший все медицинское сословие «бандой коновалов и шарлатанов», наотрез отказался от предложения командования сил самообороны укомплектовать судно дипломированными судовыми врачами, и бразды правления по-прежнему оставались в маленьких, со вздутыми синими венами ручках Хорикоси, державших их так же крепко, как скальпель и пинцет. Под его началом было шестеро санитаров столь же преклонного возраста.
Сверкающий чистотой лазарет находился в кормовой части надстройки, и сейчас из его тридцати коек двадцать две были заняты пострадавшими при авианалете японскими моряками, а на двадцать третьей лежал на животе американский летчик Кеннет Розенкранц с загноившейся раной правой ягодицы. Рядом стояла кровать Таку Исикавы.
Из всех видов повреждений Хорикоси больше всего не любил ожоги. Обгоревшие люди испытывают мучительные и — что еще хуже — постоянные страдания: они совершенно беспомощны и могут только стонать и плакать от не отпускающих ни на миг болей, которые причиняют им страшные, незаживающие ожоги третьей степени, и от всепроникающего тошнотворного запаха гниющей плоти начинает першить в горле. Хорикоси перерыл горы книг по лечению ожогов, выписывал самые последние новинки фармацевтики, искал наиболее эффективные сочетания болеутоляющих и барбитуратов. Его помощники лили прямо на раневую поверхность раствор сернокислого серебра, потом накладывали на омертвевшие участки тела пропитанные особым составом бинты, чтобы через несколько часов снять их вместе с отслоившейся кожей. Потом вся процедура повторялась.