Я испытующе поглядела на Максима.
— Ну-ну! Что ж, давайте вернемся. Не пропадать же перчаткам, хотя и стареньким. Попутно на номер «газика» поглядим.
Максим еще не успел завести мотор, как я заметила светлую «Волгу» с шашечками, которая шла нам навстречу, остановилась на другой стороне улицы, напротив нас, и из машины выбралась… Шарапова!
— Максим!… — зашипела я, как будто она могла нас услышать. — Прячьтесь. Шарапова идет.
Повторять Максиму не пришлось, он тут же нагнулся под рулевое колесо, а я прилегла на бок, на сиденье. Вряд ли Шарапова могла в сумерках разглядеть кого-либо из нас в машине, да еще через улицу, но я не хотела рисковать. На «Запорожец» она, конечно, не обратила внимания.
Проводив ее взглядом, пока она не завернула за угол, видимо, направляясь к дому Тобольского, я поднялась.
— Прошла! — сказала я. — Давайте, Максим, уносить колеса отсюда. Мне придется посетить еще эти края, и не нужно, чтобы Шарапова об этом знала.
— Вы думаете, Тобольский ей не расскажет про наш визит?
— Уверена, не расскажет.
Максим тронул машину. На перекрестке, когда мы остановились у светофора, он сложил руки на рулевом колесе, и вид у него был задумчиво-многозначительный.
— Итак, — подбодрила его я, — доктор Ватсон слушает ваши предположения, мистер Холмс?
Светофор подмигнул нам желтым, затем зеленым. Максим тихо повел машину в правом ряду, но сзади на нас надвигался тяжело груженный МАЗ — дымил и ревел он отчаянно, Максим прибавил скорость до следующего поворота и за ним опять поехал не спеша.
— Да, любезный доктор Ватсон, — принял он мой тон, — если согласиться с выводом, что молодой человек в распахнутой дубленке, так неожиданно возникший на крыльце, — шофер с «газика», то, думаю, кроме него домик Тобольского посещает еще один шофер.
— Вот это мне бы ни к чему, — сказала я. — А через какую такую лупу вы углядели его следы, мистер Холмс? Или это ваша прославленная дедукция?
— Без всякой дедукции, невооруженным глазом я углядел на подоконнике кухни старую автомобильную свечу.
— Так она, может, с того же «газика»?
— Нет. Как мне известно, у «газика» свечи другой формы, с укороченным резьбовым концом. А это свеча от легковой машины, предположительно типа «Жигули» или «Москвич».
— Значит, еще один шофер? — огорчилась я.
Максим кивнул.
Он остановился возле нашего подъезда. Я расстроилась и не торопилась выбираться из машины — хотелось поплакаться Максиму в жилетку, но ему до дому еще пара часов езды. Он понял, сочувственно, легко, по-товарищески, обнял меня правой рукой, я привалилась к его надежному плечу.
— Ах, Максим! — вздохнула я. — Почему вы не мой брат?
— Ну, не знаю… — протянул он с сомнением. — Я как-то в этом направлении не задумывался.
— Так и я стараюсь не задумываться.
— Когда к Тобольскому?
— Не знаю. Не хочется, но придется. Вы же видите, что все следы шоферов ведут в его дом.
— Может быть, мне попробовать разок съездить? За перчатками.
— Не надо бы, Максим. Бог с ними, с перчатками. Вы там еще наткнетесь на Шарапову. Не думаю, что вам удастся соврать, она сразу догадается, что мы бывали у Тобольского. Главное, что я бывала.
— Ну и пусть ее догадывается.
Я помолчала. Но высказать свое мнение было нужно, конечно.
— Вы когда-нибудь кого-либо ревновали?
— Не помню. Вроде бы нет.
— Даже свою жену?
— Я про жену и говорю.
— Вот и я вроде бы не ревновала. Куприн, например, пишет, что ревность — чувство весьма сильное, оно с трудом поддается как прогнозированию, так и коррекции. Как себя поведет в таком случае Шарапова — ума не приложу.
Кто-то вышел из нашего подъезда. Я прикоснулась щекой к лицу Максима и выбралась из машины.
Неспокойно было у меня на душе.
Петр Иваныч, взглянув на меня, ничего не сказал и, конечно, не спросил, а направился на кухню, заваривать кофе «по-бразильски». Догадаться о моем настроении труда не составляло, вечер прошел у нас преимущественно в молчании, но развлекать меня в такие минуты Петр Иваныч никогда не пробовал, считая, что любое утешительное похлопывание по плечу и разные там отвлекающие разговоры унижают обоих.
Я подвела невеселый итог моей хлопотливой деятельности.
Круг моих знакомых расширялся, раздваивался, следовательно, предстояли новые знакомства, новые версии. Я уже со многими встречалась, много разговаривала и до сих пор не слышала не только упоминания, но даже намека на имя Зои Конюховой; или она так мало оставила воспоминаний по себе, или, наоборот, имя ее опасались произносить из страха ответственности за пусть косвенное, но соучастие в преступлении.