С высоты нашего честолюбия, когда, как в теперешних фильмах, герои спасают не иначе, как все человечество, их жизнь, действительно, ох как мелка. У отца даже вот и качества-то такого не было. Того, что владеет нами всеми до безумия, — честолюбия он не имел. В их времена с ним боролись, оно считалось за отрицательное качество, и так и осталось в нем до сих пор. «Я» свое он никогда перед другими не выставлял и всегда осознавал себя человеком обыкновенным, пусть и с талантами, но человеком массы, из чего, в свою очередь, стараемся теперь с неимоверным упорством выделиться все мы, рискнуть остаться среди чего боимся, как огня.
Так они и живут с матерью. Мастерят всякие приспособления, мать консервирует и заготовляет на зиму ягоду. Хомячок у них живет. Хомячка этого отец нашел выброшенным в коробке в мусорный контейнер, за его старостью, полуслепым уже, с бельмом в глазу, и принес его домой. И теперь он у них живет. Выпускают они его на стол по вечерам, когда смотрят телевизор, и, следя за потешной суетливостью, с какой он бегает на своих коротеньких лапках, и тем, как набивает крошками защечные мешки, закашливаясь, смеются до слез. Суетятся в чем-то своем, в гости ходят к соседям, наивно ценят привязанности. Отец к «Москвичу» своему, с которым не решается расстаться, сменив машину, в котором летом в саду и работает и дремлет днем, присев на заднее сиденье — испытывает какое-то родственное чувство, как к члену семьи. Я прохожу мимо, загляну: обивка допотопная, протертые сиденья, но, правда, сколько связано с ним — поездки в детстве на охоту, на рыбалку, в лес, просто к реке. И спали мы в нем, и жили, и путешествовали — и чувство трогательности и сентиментальности… Но посмотрел и пошел. А отец на этом остановился, на этом и стоит, на сентиментальности, на привязанности, а у меня все вытеснил этот наш общий, теперешний, вездесущий (то еще приобретение, с модным научным названием), все и всех охватывающий и все как бы объясняющий «конформизм».
И руками никогда он не стеснялся работать, никогда не прекращал эту ручную работу, даже с вступлением в Союз писателей. Механикам, понимающим двигатель автомобилей лучше него, диагностирующим неполадки лишь по слуху или по какой-то второстепенной для большинства людей незначимой мелочи, завидовал, уважал их и ценил их мастерство не менее, пожалуй, чем свой писательский труд.
Михеев — писатель истинно пролетарский, писатель из пролетариата и писатель для него, писатель для действительно простых людей, мастеровитых, умных, талантливых, которых тьма, и которые с их собственными незамысловатыми идеалами, со свойственными им спокойствием и размеренностью, старомодностью, «старозаветностью», «наивностью» и даже праведностью, до сих пор наивно верят в добро, сказку, мелодраматическую романтику, фантазию и мечту.
Мы, ненаивные, сейчас про все это уже и не читаем, это для нас пройденный этап, это мы все осознали, изучили, отдали должное и оставили позади. Но не забыть бы нам за этим умным торопливым постижением «великих истин», с обретением многих знаний и мудростей, с этим неуемным стремлением к наукообразию, к взыскательности, к «глубокомыслию» простые человеческие искренние подлинно душевные движения и слова…
Алексей Михеев