— Может, найти где-то магнитофон и переписать. Наверняка же остались, не могли же они умереть все.
Варя М. поднимает плечо, левое. И так стоит. А потом опускает — надо же, это совсем мой жест, я часто так делаю.
— У меня есть магнитофон. Кассетный, — говорю я.
Обыкновенно так говорю. Как будто я каждый день разговариваю с Варей М.
И добавляю:
— Хочешь, принесу. Если не забуду.
Повернула голову. Посмотрела. Кажется, первый раз посмотрела в мою сторону вообще. А, нет. Второй. Первый — это когда я ей под ноги с самоката упал.
Она сказала — придёт! Сама! Возьмёт у меня магнитофон.
Я так обрадовался, прямо как дурачок какой. Даже не пошёл никуда ходить, сразу домой. И проверил — точно работает этот магнитофон? Вставил туда кассету, какая попалась, а попалась почему-то виолончель. Кассета без подписи, и там виолончель соло. Кажется, Бах. Это папино, он такое любит. Я бы в другое время послушал даже, но сейчас мне не до виолончели и не до Баха, главное — магнитофон работает!
Я лёг на диван… встал. Не лежится. И впервые в жизни посмотрел на себя в зеркало с пристрастием — в чём мне быть?… Не в этих штанах, это ясно; джинсы надену. И рубашка клетчатая мне вроде идёт… или нет, лучше вот эта футболка, вроде как такой небрежный стиль, — нет, как будто это не я; может, это? Фу, нет. Чего у меня одежды нормальной нет никакой?!.
Четыре часа; обещала же без четверти. Ну, и где?… Нет, я прямо сам как девочка. И чего я вырядился, это же ужас — подумает ещё, что я специально для неё! Я выдернул другую футболку из ящика, из самого низа — зелёную, мятую. И маленькие дырочки даже. О! То, что нужно. Типа мне вообще всё равно, как я выгляжу. Это нормально. Хотя зелёный цвет мне идёт — любимая была футболка.
Звонит!
— Привет.
— Привет! — говорю я своим самым обычным голосом. — Чай будешь? Или кофе сварить?
— Я только магнитофон заберу, и всё. Да не надо ничего, Ваня, спасибо.
…В общем, она всё же зашла. И у неё оказались дырявые носки. Нет, ну как?!. Ей, значит, вообще неважно, в чём она?
Одежду я не рассмотрел, глаз не мог на неё поднять. Только на носки эти и смотрел, с зайчиками. Тоже мне, носки с зайчиками. С дыркой!
Варя. Ну, что ты за человек, как так можно? Тебе вообще всё равно, да? Что о тебе подумают, неважно? Что я о тебе подумаю?
А что я подумаю?
— И чего, работает магнитофон? Послушала свою кассету? — спрашиваю я.
Она кивает.
— А что за кассета, а?
Просто спрашиваю. Вообще ведь у меня есть повод для разговора, да? Магнитофон ей дал, в конце концов. Это же не слишком навязчиво — такие вопросы задавать? Чего она молчит?!.
— Там… Старая музыка, в общем.
— Ну да, на кассете же… Советских времён, да?
Она поднимает плечо:
— Шестнадцатый век.
Я внимательно на неё смотрю. Троллит меня? Нет. Тоже смотрит. У неё глаза в крапинку, чуть-чуть разного цвета. Левый светлее.
— Виола да гамба? Лютня? — спрашиваю я очень тихо.
Плечо опускается. Варя молчит. Молчит долго. И я молчу, но это уже по-другому; я отбил пас и теперь жду ответа от неё.
— Джон Дауленд, — говорит она. И внимательно так смотрит на меня.
Ух ты. Я знаю, кто это, совершенно случайно знаю. Дуракам везёт. Поэтому я выдерживаю её взгляд, не отвожу глаз.
— Flow my tears, — говорю я медленно. И даже пою: — Flow, my tears, fall from your springs…
И сам удивляюсь — как точно попал голосом на это fall, и даже удержался, как будто и правда умею петь.
— Ваня. Откуда ты знаешь?!. Этого не может быть, откуда? Ты? Знаешь? Ха. Дело сделано. Варя обратила на меня внимание, Варя М. Снизошла.
— Просто у меня родители — оперные певцы, — говорю я.
— Чего? Ваня, ты сейчас серьёзно?!.
— Нет, конечно.
— Пошутил, что ли?
— Нет. Не пошутил. Просто «родители — оперные певцы» — это совсем не так серьёзно, как кажется.
И нет, я ничего не объясняю про кресло и кушетку. Просто киваю и ухожу. Отправляюсь дальше играть свою роль придурка. И иногда ловить на себе один такой изучающий взгляд. И делать вид, что мне это неважно. Неважно, неважно!
Джон Дауленд: какое счастье, что папа поёт эту музыку иногда, когда посуду моет. Именно это на днях пел, про слёзы. Я ещё не понял — почему «spring», это же «весна»; и он объяснил, что «springs» — это родники, источники. Слёзы ручьём. Вода текла в раковину, а папа мне рассказывал. Удивительный вообще человек. Не папа, а Джон этот Дауленд. Как знал! Чёртовых триста лет назад… или сколько там?