Клава молчала. Закусив нижнюю губу, она неморгающими глазами смотрела в сводчатый потолок. Тело ее казалось бесчувственным.
Немцы схватили ее руку. Распухшие концы ее пальцев, там, где были ногти, покрылись иссиня-черными сгустками крови. Обер-фельдфебель взял плоскогубцы, разжал их и стиснул конец распухшего пальца. Ручейком покатилась кровь по пальцу. Тело Клавы как будто вздрогнуло, она на секунду закрыла глаза, ив рот ее оставался неподвижно сжатым.
— Ха, будешь говорить! — прорычал сутулый гестаповец и стиснул плоскогубцами другой палец, потом третий, четвертый.
Клава молчала.
Гестаповец отпустил руку. Бросил плоскогубцы.
Клаве хотелось было согнуть руку в локте, поднести ее к глазам, посмотреть, подуть на пальцы, сжать ее выше кисти левой рукой, чтобы полегче была боль в пальцах, но на нее смотрели гитлеровцы, и она подавила в себе это желание. “Как бы они хотели видеть мои страдания!” — подумала Клава, и рука ее осталась лежать вдоль туловища на доске, из раздавленных пальцев кровь падала крупными каплями на сырой земляной пол.
Клава молчала.
…К концу марта неожиданно ударил крепкий мороз. Холодный обжигающий ветер дул несколько дней подряд. Воробьи прятались от холода под крыши и в разные щели. В городе, и без того безлюдном, еще реже появлялись прохожие, они торопливо исчезали с улиц, кутаясь в шали и воротники.
Полдень.
Во дворе тюрьмы между двух кирпичных стен, в нешироком проходе, стоит пустая кадушка. Два немецких солдата — один в высокой румынской шапке, завязанный башлыком, другой укутанный большой коричневой шалью — стоят с автоматами около бочки, стукая по промерзшей земле тяжелыми эрзац-валенками, с толстыми деревянными подошвами. Во двор вошел гестаповец с ведром воды. Он подошел к бочке и опрокинул ведро. Вода со звоном вылилась в бочку и сразу стала затягиваться узорчатым ледком. Два часовых с автоматами на шее продолжали постукивать своими тяжелыми эрзац-валенками, прохаживаясь вокруг бочки. Немец, выливший в бочку воду, ушел обратно в помещение, поеживаясь от мороза. На крыше от порывов ветра скрежетал оторвавшийся лист железа: угрух, угрух, угрух. Потом через коротенькую паузу — снова: угрух, угрух, угрух…
Откуда-то сорвалась мокрая закоченевшая тряпка и покатилась по двору, застучала, как полено. Вода, вылитая в бочку, промерзла до дна. Лед начал трескаться, и треск этот глухо отдавался в бочке. Два немца с автоматами, с закутанными головами стукали своими деревяшками, прыгая с ноги на ногу.
Два солдата и сутулый гестаповец вынесли из камеры Клаву. На ней было все то же коричневое с редкими черными полосами платье, почти все порванное; волосы ее были растрепаны и перепутаны; щеки ввалились, кожа лица бледно-желтая, с синеватым оттенком; губы потрескались, умные карие глаза горели лихорадочным огнем. Ноги ее были связаны, согнуты в коленях и подтянуты к связанным сзади рукам. Клаву поднесли и опустили в бочку.
— Будешь говорить, — хрипел сутулый гитлеровец, одетый в какую-то купеческую шубу и укутанный шарфом. Принесли два ведра воды и вылили в бочку. Клава вздрогнула, рванулась руками, но молчала. Ее платье, облитое водой, моментально обледенело и стало твердым и холодным, как железо. Ноги ее сковывало льдом. Клаве казалось, что вот-вот придет конец ее мужеству. Но она держалась, превозмогая мучительную, страшную боль во всем теле. Закусив нижнюю губу, Клава запрокинула голову и смотрела воспаленными глазами в серое небо, по которому стремительно неслись куда-то вдаль рваные облака. А на крыше через паузу повторялся монотонный скрежет: угрух, угрух, угрух…
— Будешь говорить! — кричал сутулый, засунув руки глубоко в карманы шубы и стуча нога об ногу.
Клава молчала. Еще ни одного слова не слышали немцы от нее с тех пор, как посадили ее в подвал и начали пытать. Принесли еще воды.
Клава чувствовала, как коченеет, все тело сводят судороги, а боль в ногах тупеет. Клава смотрела на облака, несущиеся на запад, и вспоминала о своем цветущем любимом городе на Волге, о матери своей. Она почувствовала, как по щекам покатились теплые слезы, и слезы эти как будто напугали ее — она легонько качнула головой, облизала потрескавшиеся губы. “Только не слезы, только не слезы. Я не хочу, чтобы эти изверги видели, как я плачу. Пусть они не торжествуют победы надо мной, я не сдамся”, — думала Клава. Она уже не чувствовала ни рук, ни ног, только сердце ее горячо билось и голова жила напряженными мыслями. Клава вспомнила мужа — мысли моментально перенесли ее на поле боя. Вот она видит, как он несется на самолете над немецкой колонной, сбрасывает на немцев бомбы, потом разворачивается и обстреливает немцев из пулемета — солдаты падают замертво, горят немецкие автомашины. “Бей их, бей, хорошенько бей!” — кричит Клава… Сколько страданий, сколько мучений причинили гитлеровцы! Но Клава знает, что за все, за все отомстит Родина. Она убеждена, что скоро, очень скоро Красная Армия освободит родную землю. Эта уверенность появилась у Клавы в те дни, когда эвакуировался военный городок и когда она решила остаться в тылу врага. Эта вера в победу окрыляла ее, утраивала силы в борьбе с оккупантами. С этой верой Клава жила, с этой верой она выдерживает теперь пытки, мужественно смотря в лицо палачам.
А на крыше повторяется монотонный звук: угрух, угрух, угрух…
Клава очнулась от своих мыслей. “Только бы не потерять сознание, только бы выдержать, до конца выдержать”, — думала она.
Когда в бочку было налито столько воды, что льдом покрылись плечи Клавы, сутулый гестаповец, потеряв всякую надежду на то, что он услышит хоть одно слово, махнул рукой своим подручным и часовым — все они ушли в комендатуру.
Лед сковывает горло Клавы. Но в ней еще теплится жизнь Она словно сквозь сон слышала удаляющийся стук сапог гитлеровцев. Клаве казалось, что какой-то туман окутывает ее. Она закрывает глаза, в сознании возникает красочная, грандиозная, веселая первомайская демонстрация в Горьком. Со знаменами и плакатами шли люди.
Ветер усиливался. Начиналась пурга.
13
Крупный липкий снег шел несколько дней, а затем опять ударил мороз, подул ветер. С утра Таня работала в штабе, печатала разные распоряжения, заявки на боеприпасы и продовольствие для фронта. Напротив нее, за другим столом, сидел подслеповатый лейтенант Буш.
Где-то недалеко разорвалась бомба — здание штаба вздрогнуло, задребезжали оконные стекла. У Буша слетело с носа пенсне и стукнулось о стол. Лейтенант сморщился, закрыл маленькие глаза и дрожащей рукой стал искать пенсне.
— Проклятые партизаны. Когда все это кончится! Фрейлен Берта, вас не пугают взрывы?
— Вы боитесь? Зачем же вы, в таком случае, пошли на войну? — спросила Таня. — Ведь вас, наверное, могли бы освободить по зрению. Или вы пошли добровольно?
— Почему я пошел на войну? А разве я мог стоять в стороне от этого великого дела? Нам нужно жизненное пространство — Нам нужен простор. Наша нация должна владеть всем миром, и мы завоюем весь земной шар. Так сказал наш фюрер. Я надеюсь, что после победы буду иметь самое меньшее одно русское имение.
— Но у вас очень слабые нервы, господин лейтенант. — Таня слегка улыбнулась. Она вспомнила людей, которых видела утром на базаре, и подумала, что с такими людьми немцам надо иметь железные нервы; впрочем, будь они у них хоть из сверхтвердой стали, конец все равно будет один и тот же.
…Таня никогда не ходила на базар, но ночью ее мучила бессонница, а утром появилось желание хоть немного побыть среди советских людей. На улицах попадались лишь редкие прохожие, да и те шли торопливо, не оглядываясь по сторонам. Только на базаре по утрам собирались жители. Нужда гнала людей на базар, они продавали разную рухлядь, переторговывали мелочью. Иные делали зажигалки, замки, ложки, алюминиевые кружки и продавали свои изделия, чтобы добыть кусок хлеба. На базаре узнавали и новости. Там неизвестные, бесстрашные люди распространяли листовки.
Таня обошла весь базар, и все эти разные люди казались ей родными, милыми. Но она чувствовала себя так, как будто была отгорожена от них невидимой стеной. В одном месте она увидела молодую лотошницу, закутанную в теплую шаль. Эта синеглазая девушка с родинкой на щеке торговала иголками, гребенками, пудрой, нитками и лентами. Тане понравилась девушка, и ей захотелось непременно купить что-нибудь у нее Она купила гребенку и пудру Как хотелось поговорить с этой девушкой, познакомиться с ней! Но об этом нельзя было даже и думать.