— Тимофей Гордиенко, — произнесла она сдержанно. Гордиенко резко повернулся. — Узнаешь, предатель?
Лицо Гордиенко стало серым, он открыл рот, хотел что-то сказать, но Козловцев не захотел его слушать.
— Именем советского закона, — грозно произнес он, — за Клаву Долгорукову, за Пашку, за кровь наших людей…
В полутьме глухо прозвучал пистолетный выстрел.
— Взять всем оружие! — скомандовал Козловцев. Коротко обрисовав обстановку и боевую задачу, он разделил людей на две группы.
Первыми выскочили из сеней Козловцев и Морозенко и кинулись в разные стороны. За ними выбежали другие. Немцы открыли сосредоточенную стрельбу по дверям, но было уже поздно. С двух сторон их поливали свинцом из автоматов. Беспорядочно отстреливаясь, гитлеровцы столпились около автомашины. Кругом трещали выстрелы.
Ксения, Таня, Морозенко и еще один партизан бежали в глубь сада. Вдруг Таня, словно споткнувшись, упала на землю.
— Шо з тобою, голуба? — тяжело дыша, нагнулся к ней дед.
— Танюша! — бросилась к подруге Ксения.
— Кажется, я ранена… в ногу…
Таню подняли, подхватили под руки и снова побежали. Воздух потрясли два взрыва: как видно, партизаны подкинули под машину гитлеровцев противотанковые гранаты. Опять затрещали автоматы. Это продолжалось минут десять. Сплошной гул выстрелов оборвался двумя короткими очередями, и все стихло.
Ксения, Морозенко и один из партизан, поддерживая Таню, пересекли улицу и остановились около какого-то сарая.
— Тяжело тебе? Больно?
— Ногу уже не больно, руку больно, вот которую ты держишь. — Таня хотела пошевелить левой рукой, но не могла. — Пустите меня, я немного полежу.
— Ни, голуба, лежать неможна, неможна лежать, — возразил Морозенко. — Нам треба бигты до хутора. Грицько! — позвал он.
Сильными руками Грицько обхватил Таню, хотел поднять.
— Подожди, Грицько, — попросила Ксения. — Я не могу больше идти с вами.
— Я знаю. Иди, Ксения, — сказала Таня. — Я хорошо себя чувствую. Не беспокойся обо мне.
— Дедуся тебя не оставит. Он зиает хорошего врача А завтра я приду к тебе…
Ксения исчезла в темноте.
Партизан понес Таню. Шли они торопливо, молча. Где-то на другом конце города слышны были выстрелы, взрывы гранат.
Таня застонала.
— Стой, Грицько! — тихо сказал дед, и когда Грицько остановился, Морозенко спросил: — Боляче, голуба? — Затем он скинул с себя длинный кожух, расстелил его на земле, помог Грицько положить Таню, став на колени, нагнулся над девушкой. — Потерпы, серденько, трохы осталося йты нам. От скоро дийдемо до хутора. Внн тебе перевьяже. Вин хороший, наш дохтур. — Таня молчала. Дед припал ухом к ее груди и вскочил. — Горе таке! Беры, Грицько, за кожух та понесем…
…Во дворе дома, где жил профессор Виткович, девушку положили в сарае, на земле. Морозенко побежал в дом. Ему открыла прислуга, узнала его и впустила в прихожую.
— Як бы прохвессора побачыть? — задыхаясь, спросил дед.
В прихожую вошел взволнованный профессор.
— Вы ко мне? — спросил он, поправляя очки.
— Цэ я.
— А, старый знакомый! С чем пожаловали?
— Дило е.
— Какого-нибудь партизана принесли?
— Та вже ж…
— Где он?
— У вас тут никого нема чужих?
— Это неважно. У меня сидит мой коллега.
— А вин шо в себе представляе? Кому вин служить?
— Не беспокойтесь. Это наш человек. Самый надежный друг.
— Дило таке, одна дивчина тут е, дуже поранена.
— Так давайте ее сюда. — И профессор, опережая деда, выбежал во двор.
Иосиф Генрихович с помощью своего друга, хирурга Яна Дроздовского сделал Тане операцию, извлек пулю из ноги и наложил гипс на ногу и на руку. Виткович положил Таню в своем кабинете. Морозенко, отпустив Грицько, сам просидел на кухне до окончания операции. Когда ушел Дроздовский, дед вошел в кабинет Витковича, освещенный двумя большими лампами Профессор сидел около Тани и держал ее руку, проверяя пульс. Он поднял голову и посмотрел на деда.
— Вы еще здесь?
— Як вона? — вместо ответа спросил дед.
— Ничего. Сильная девушка. Я думаю, что все будет благополучно. Потеряла много крови, повреждены кости руки и ноги, но они срастутся.
— Куды ж цю дивчину зараз диваты?
— Никуда. Будет лежать здесь, в моем кабинете.
Дед подумал, почесал в бороде.
— А шо мени робыть?
— Мне кажется, вам надо идти отдыхать. Вы тут мне ничем не поможете.
— Ну, бувайте здоровеньки!
— До свидания. Зайдите денька через два.
Морозенко ушел.
Профессор продолжал сидеть возле Тани и держать ее руку. Он невольно залюбовался лицом Тани и вдруг вспомнил, что видел эту девушку в комендатуре, среди немцев. “Странно, — подумал профессор. — Кто она? Немка или русская?”
Таня открыла глаза. Она долго и недоуменно смотрела на Витковича, на его очки в золотой оправе.
— Вы в кабинете врача. В полной безопасности. Вам сделали операцию и наложили гипс. — Виткович произнес это мягким, ровным голосом, как привык разговаривать с больными. Он не выпускал ее руки, следил за пульсом. — Вы меня поняли? — спросил он, желая убедиться, как реагирует девушка.
— Да, — тихо подтвердила Таня.
— Вы русская?
Таня подумала и ответила:
— Да.
— Вы молодец. Вы хорошо… — профессор не договорил. Таня закрыла глаза, сознание снова оставило ее. “Нужна кровь”, — подумал он.
Виткович исследовал ее кровь, определил группу. В кабинет вошла жена.
— Я не заходила к тебе, знала, что ты занят. Плохо ей?
— Ранение тяжелое.
— Как жаль! Старик мне рассказал о ней. Она так много сделала хорошего! Неужели у нее безнадежное состояние? Неужели нельзя спасти её?
— Ей крайне нужна кровь, Юлюшка. Твоя группа подходит, но…
Женщина молча расстегнула пуговицы на кофточке и стала снимать ее…
После переливания крови состояние Тани улучшилось. Профессор и его жена сидели у постели девушки, не смыкая глаз.
— Ну, сколько раз тебе говорить, Юлюшка, иди ложись, — полушепотом убеждал профессор жену. — Нельзя же так! Тебе отдыхать надо, ты столько отдала крови — и сидишь. Пожалей себя.
Жена ничего не ответила. Она осторожно, с нежностью прижалась ухом к груди Тани, послушала, посмотрела ей в лицо, но уходить и не собиралась.
Так продежурили они всю ночь. Таня ни разу не открыла глаз, но пульс ее становился лучше.
— Оказывается, Юлюшка, у тебя еще молодая и боевая кровь, — шутил профессор.
Утром Таня очнулась. На ее щеках заиграл легкий румянец. Профессор измерил температуру: она была повышенной, но Иосифа Генриховича это не напугало.
— Все идет хорошо, — сказал он.
— Прошу вас, не скрывайте от меня правды… Если необходима операция… — с тревогой в голосе произнесла Таня.
— Не беспокойтесь.
Иосиф Генрихович угадал, откуда возникла эта тревога у девушки.
— Теперь уже не может быть и речи об операции, дорогая моя. И нога и рука останутся у вас такими же, как были. Только вам придется полежать.
Таня глубоко вздохнула.
— Мне не хочется лежать.
— Но ничего не поделаешь, придется лежать. Скажите, как зовут вас?
Таня не хотела было называть себя, но, вспомнив разговор Ксении и Морозенко о враче, сказала:
— Берта.
Профессор, как будто забыв, о чем спрашивал девушку, вдруг вынул карманные часы, посмотрел на них, сунул обратно в карман жилетки и поспешно удалился из кабинета. Через несколько минут он вернулся вместе с женой, оба несли по небольшому подносу с тарелками и чашечками, накрытыми салфетками.
— Вот мы будем завтракать, — сказал он тоном, каким разговаривают с маленькими. Жена его подвинула к Тане столик, поставила на него поднос, а сама села на край кровати так осторожно, как будто боялась разбудить спящего ребенка. Профессор стоял со своим подносом в руках и через очки наблюдал за женой.