— Что мне, называть братьями всех ублюдков от всех рабынь Льва? — огрызнулся Эткуру. — Трепливый раб — и всё. Слушай больше, что болтают бестелесные рабы, вроде него!
— А-а, — потянул Анну, делая серьёзную мину. — Понятно. Полно ублюдков, значит? Ну да, конечно.
Правильно. Прайд есть Прайд…
Щёку Эткуру дёрнула судорога.
— Ты ведь обо Льве говоришь, — сказал он, и в тоне послышалась настоящая ярость. — Он, братец, не как твой отец — нашему рысаку сводный баран! Он — стихия стихий, ему принадлежит всё в стране и всё вокруг. Он брал кого хотел и сколько хотел, ясно?!
— Да, мой отец — Львёнок Львёнка, — понимающе кивнул Анну, ощущая восхитительное злорадство и решительно не в силах удержаться. — Вояка, не ведающий дворцовых порядков. И ублюдков не плодил, чтобы не топить их потом и не резать в детстве. Тебе повезло оказаться любимым сыном Льва, брат — а то чистил бы кому-нибудь обувь, штопал штаны и прислуживал за обедом и в постели… Слушай, Эткуру, как смешно — вот если бы Соня оказался любимым сыном, а ты — нет? Ха-ха!
Эткуру вскочил с ложа, отшвырнув ножны меча, схватил Анну за грудки, выдохнул ему в лицо:
— Забыл, кто из нас ближе к Престолу, а, братец?! Забыл, кто выше?! Хочешь, я напомню, когда закончим миссию?! Я тебя сейчас щажу, потому что враги кругом — а дома…
Но Анну уже сообразил, что зарвался.
— Да что ты, брат! — воскликнул он, отстраняясь. — Я же пошутил. Тебе обидно это слышать? Я больше не стану это говорить. Не сердись. Война быстро учит грубости — я тоже грубиян, брат…
Эткуру с трудом взял себя в руки.
— Убью, если будешь болтать об этом!
— Что ты, брат! Я буду молчать, — истово пообещал Анну, чувствуя большое удовольствие. Полная власть над ситуацией. Ты знаешь нечто, причиняющее сильную боль одному из Львят Льва, из тех, от чьих капризов зависят такие, как ты. Чудесно. Даже если не пользоваться отравленным клинком — приятно сознавать, что он у тебя есть. Возможно, этот клинок когда-нибудь поможет парировать удар.
Эткуру выпустил рубаху Анну и снова уселся. Желание разговаривать о мерзких северных порядках у него пропало. Он некоторое время думал, чем бы заняться — и в конце концов принялся полировать и без того безупречное лезвие собственного меча, делая вид, что Анну нет в комнате.
Анну, ощутив большое облегчение от того, что разговор больше не надо поддерживать, а можно немного побыть в полном одиночестве, тихо вышел — сперва из комнаты, где они с Эткуру решили ночевать, а потом и из апартаментов для гостей Барса.
Стоял тихий лиловый вечер предвесенья, горели забавные бумажные фонарики — и Анну чувствовал что-то странное, до сих пор незнакомое. Неучастие. Независимость. Как будто этот вечер, дворец, освещённый мягким розовым и желтоватым светом, медовый запах дыма, спокойная прохлада — принадлежали лично ему, Анну.
Ощущение власти над обстоятельствами было даже сильнее, чем только что, в перепалке с Эткуру. Очень приятно. Анну присел на широкий подоконник, подняв пергаментный ставень, глядя на озарённый сад, и стал думать, что миссия в Кши-На — это весьма большое везение.
Время пропало совсем — Анну задумался и очнулся, когда озяб, а за окном начало темнеть. По залу бесшумной тенью проскользнул слуга с огоньком в стеклянном сосуде; где-то внизу разводили караулы. Анну встал, потянулся и вышел из зала — и тут же сообразил, что пошёл не в ту сторону.
В небольшом зальце горели два ярких жёлтых фонаря перед зеркалами. На плетёной сложным узором циновке, поджав под себя ноги, сидел юный северянин; перед ним стоял низенький наклонный столик с приколотым листом бумаги и тем малопонятным барахлом, которое всегда валяется на столиках писцов. Но на бумаге Анну увидел не буквы, а цветы на чёрных колючих ветках.
Сухие колючие ветки стояли в цилиндрическом сосуде из прозрачного блестящего стекла на высокой резной подставке. Никаких цветов на них, конечно, не было — откуда взяться цветам, когда в саду лежит снег?
Анну нагнулся взглянуть поближе — и его тень упала на бумагу. Рисовальщик поднял голову и чуть улыбнулся.
— Привет, Уважаемый Господин Посол, — сказал он. — Вы любите живопись, полагаю?
Анну усмехнулся и присел на корточки рядом. Он не слишком хорошо разбирался в статусных знаках северян, но не настолько плохо, чтобы не отличить девственника от мужчины — рисовальщик был девственник. Анну окинул его взглядом, оценив тонкое бледное лицо, косу цвета сожжённого солнцем ковыля в степи и узкие ладони; северянин смотрел слишком прямо, не отводя и не опуская глаз. От одежды северянина и его волос шёл сладковатый свежий запах, похожий на запах скошенной травы. Всё это вместе показалось вызывающе непристойным. Чистенькое создание, слишком смазливое для того, чтобы выглядеть сильным, хрупкое и беззащитное на вид. Потенциальный трофей. Анну некоторым усилием воли остановил порыв влепить северному паршивцу затрещину, чтобы заставить не смотреть в лицо, а потому намотать на руку его косу и рвануть к себе — коса существовала просто-таки специально для этого. Я тут гость, напомнил себе Анну, а этот — он имеет какое-то отношение к Снежному Барсу, иначе не сидел бы здесь, как у себя дома. Не стоит. Я возьму его потом… когда буду уверен, что это не помешает миссии… если не забуду и всё ещё буду хотеть.
— Это неправда, то, что ты рисуешь, — сказал Анну, пытаясь быть любезным. — На самом деле нет там никаких цветов.
Рисовальщик кивнул.
— Мне хочется, чтобы акация расцвела, — сказал он. — Но поскольку это невозможно — я размышляю, вспоминаю и переношу воспоминания на бумагу. Уже слишком темно, увы — а потому рисунок недостаточно хорош, но даже такой неудачный набросок помогает мне думать.
Анну с полминуты пытался уловить смысл длинной и витиеватой речи северянина. Этот мальчишка украшал себя словами так же, как и множеством побрякушек на шее, в ушах и на запястьях. Лукавый язычник — ни слова попросту!
— Придумываешь, что ли? — спросил Анну наконец.
— Оэ… да, пожалуй. Мыслям под силу заставить расцвести старые сухие ветки — хотя бы на бумаге. Верно?
— Зачем?
— Чтобы оживить в памяти весну, — северянин улыбнулся откровеннее. — Ты любишь весну?
— Я люблю, когда тепло. У нас цветут не такие. У нас цветёт миндаль. Он хорошо пахнет… так… немного горько.
Северянин снял со столика лист с розовыми цветами и положил другой, чистый. Протянул Анну кисть:
— Покажи, каково это?
Анну фыркнул.
— Ты что… чтоб я тебе нарисовал? Я не умею. Ты смеёшься надо мной?
— Нет, — северянин мотнул головой, качнулись длинные серьги и бусины, вплетённые в волосы. — Тебе нравится смотреть… я решил, что тебе нравится и рисовать тоже.
— Воины не рисуют, — сказал Анну с некоторым сожалением. — Ерундовое какое-то занятие.
— Ошибаешься, — возразил северянин так спокойно и легко, как никогда не смел никто из жителей Лянчина — не братьев. — Рисунок помогает собраться с мыслями, учит замечать характерное, видеть скрытые мелочи, выделять главное…
— Черкание по бумаге? Послушай, это смешно.
Северянин смотрел смеющимися лукавыми глазами, но его лицо было серьёзно:
— Тебе случалось видеть сверчков, воин?
— Надо говорить — Львёнок.
— Итак, ты их видел, Львёнок?
— Конечно.
— Часто?
— Каждое лето, каждый день. Что за ерунда?
— Расскажи мне, каковы они.
Анну даже слегка растерялся. Рассказывать кому бы то ни было о сверчках ему никогда не приходило в голову — но и спрашивать нормальный человек не стал бы.
— Ну… маленькие.
— Похожи на горошину?
— Ты знаешь, что это не так! Нет… маленькие… и серые… нет, серовато-зелёные… немного ещё длинные… Прыгают… Что за вздор! Простые сверчки, их везде полно! В травник попадают, в вино — если пьёшь в походе.
Северянин улыбнулся чуть покровительственно, как старший — Анну еле удержал руку, но на сей раз сдержанность немало стоила: этот бесстыжий тип сказал любопытную вещь.