Косы северных аристократов определённо имеют сакральный смысл. С моей точки зрения — с экзопсихологической точки зрения, я бы сказал — отсутствие волос обычно не означает ничего доброго. Особенно отсутствие волос в присутствии серьёзного оружия. Показательно.
И вломились они, как хозяева положения: грубые бойцы, сила — во всю эту северную куртуазность. Явились требовать.
Львята. Это, по-моему, единственный изъян. Надо было — Львы. Страшилища. Ужас. А Львята — это слишком пушисто. Но Лев у них в Лянчине только один. Принцы-послы — всего лишь детёныши, как ни крути. Принцы — детёныши в любом возрасте. И всё это множество цепей, шипов, острого железа и львиных морд, вся эта тропическая смуглость, и шрамы, и открытые шеи, и бугры мышц — всего-навсего компенсация титула, изящно оскорбительного. Только Львята — и Львами им, скорее всего, никогда не быть.
И за бронёй из брутальности, силы и внешней самоуверенности мне мерещится постоянный страх перед собственным поражением. Им обязательно надо оставаться Львятами — и каждый из них, наверное, жаждет стать Львом. Поэтому они здесь.
Покойный король пообещал, что продаст их пленного братца в бордель. Донес до сведения Льва — умно. Принцам, конечно, жаль брата и принцип не велит оставлять своих в беде — но что-то они слишком близко к сердцу это приняли. Не иначе, как представили себе — себя в плену. Это ведь у сволочей-северян может войти в привычку! Вояка такого сорта на смерть пойдёт, поплёвывая — как победитель, а вот жить несчастной шлюшкой… как же воевать-то при такой жуткой перспективе? Поэтому давят изо всех сил, сходу. Северяне, гады, забудьте даже думать!
А наш Государь чудесно и спокойно себя ведет… его, видит Бог, хорошо учили. Он южан понимает и самым элегантным образом — как во время игры в спарринг — аккуратно отражает все выпады. Только один раз чуть растерялся — когда Львёнок Льва — принц крови, то есть — назвал Ра ведьмой.
Дивная Государыня и варваров впечатлила — только на изворот. Я потом наблюдаю за южанами за обедом, где они демонстративно берут еду руками, не прикасаясь к двузубым вилкам северян — и едят только мясо. Брезгают они жареными пиявками и маринованными короедами — понимаю, можно даже сказать — сочувствую. Но между делом наши гости-варвары недобро зыркают на женщин — и с интересом на мальчишек. С очевидным таким, прямым интересом — как на вещи, которые плохо лежат.
Всё очевидно. Чужие женщины — уже созданы и созданы не по тем лекалам, которые устраивают южан. А мальчишки — материал. Дорогие гости, видимо, думают, что любого из них, случись что, можно сломать по своему трафарету.
Южане тоже помешаны на пигмалионстве — только у них другой взгляд. Я начинаю догадываться, какой именно, но собираюсь ждать подтверждений. Не будем делать поспешных выводов.
Эткуру раздражённо выплеснул чашку воды в бронзовую штуковину на ножках, в которой тихонько тлела рыжая пирамидка, пахнущая терпким мёдом.
— Зря, — сказал Анну. — Мне нравится, вкусный запах.
— А мне вот не нравится, — Эткуру сел на плоское и жёсткое ложе, накрытое шёлковой материей в жёлтых цветах и сине-зелёных листьях, толкнул ложе ладонью. — Подстилка для раба — спасибо, что не голые доски. Холодно, воняет гарью. Покои во дворца Барса — смешно это, брат.
Анну промолчал.
В покоях, положим, действительно, было холодно — но тут, на севере, ещё лежал снег, хотя приближалась Четвертая Луна от Солнцеворота. И потом, прохлада не казалась Анну неприятной — просто в покоях для гостей Барса было непривычно просторно и свежо. Десять больших комнат — и живут в них только Анну, Эткуру и двое бесплотных мудрецов, а ведь ещё — отдельное помещение для солдат-волчат, ещё клетушка для Сони… Громадный у Барса дворец. Да не в этом даже дело — слишком просторный какой-то, полупустой. Никто не мелькает под руками и перед глазами.
Можно взять и уйти куда-нибудь, где совсем никого нет. И остаться там надолго. Сидеть в одиночестве — и никто не придет и ничего не скажет, если сам не позовешь.
Эткуру сходу заявил — не хотим туземных слуг, и северянин, седой в синем, согласился, поклонился и пропал. И нет туземных слуг. Пока не дёрнешь специально за шнур — никто не появится.
Эткуру сказал — обойдёмся Соней, а солдаты перебьются и так — но его, кажется, сразу начало смущать это гулкое пустое пространство. Как в капище каком-то или пещере. Поэтому он и позвал волков в покои, расставил караулы, приказал Когу писать письма, а Наставника попросил помолиться за успех миссии — и успокоился, когда гулкая пустота заполнилась звуками. Когу скрипит письменной палочкой, Наставник монотонно бормочет и кланяется, позвякивая бубенчиком на чётках, Соня драит бляхи на куртке Анну, волки, свободные от караула, в соседней комнате играют в бляшки — негромко, но слышно, как переругиваются вполголоса и стучат ладонями. И жуть пропала. Нормально. Почти уютно.
Только Анну чувствовал детское желание снова испытать это…
Одиночество. Но говорить об этом Эткуру не стоило.
— Никакой он не Барс, — ворчал Эткуру, кладя на поставец у изголовья ножны для метательных ножей и расстёгивая пояс. — Соня! Сапоги с меня сними… и вычисти… Так, котёнок он слепой, а не Барс. Ни шерсти, ни виду. Мальчишка. И всё улыбается, ты заметил? И усадил рядом эту тварь — а она так и стрижёт глазищами… Заметил, какая у неё грудь?
— Всегда хотел северную женщину, — заметил Анну. — Именно из-за этого. Грудь, бёдра… задница… Вот, — и обрисовал в воздухе округлые формы. — Хочется потрогать.
— Ага, размечтался, — хмыкнул Эткуру. — Видал трофей Лойну? Кости шкуру рвут, морда как у трупа. А ещё — ну, ты тогда был не в Поре, не помнишь, наверное — Жменгу привёз северянку. Совсем молодую. Ну и что? Вот такие же глазищи были синие, как у рабыни Барса, а переломалась — стала худая, как щепка. И через год умерла, родить не смогла. Вот тебе и северянки, — и передразнил его движения, начертив в воздухе пышный женский бюст. — Уже. Сейчас.
— Но эти?
— Эти — ведьмы. В них — гуо. Заманит — и постепенно всю жизнь из тебя высосет, бывали такие случаи.
— А здешних почему не высасывают? — спросил Анну скептически. Страсть Эткуру повторять подчинённым общие места, слышанные от старших и наставников, иногда раздражала безмерно.
— Дурак. Кошка глаза псу выцарапывает, не коту. Северяне — они тут все проклятые. И все — рабы, прирождённые рабы, других нет. Никто свободы не достоин. Все в побрякушках, безделушках, все улыбаются, кланяются, ходят, как холуи — на цыпочках… Едят с рабынями из одной посуды — гадость какую-то. Ничтожные людишки.
— А наших пощипали в том бою, когда Элсу попал в плен, — усмехнулся Анну. — Такие слабаки — и так разнесли: кроме Дору все командиры мёртвые.
— Не знаешь — молчи, — отрезал Эткуру. — Дору рассказывал, как эти язычники вызывали нечистую силу. На целый отряд спустилось тёмное облако с тысячью глаз — и поглотило всех. А когда рассеялось — там уже были только трупы.
— Твой Дору врёт, как солдатская рабыня, — пробормотал Соня, не поднимая головы от сапог Эткуру и щётки с маслом. — Трус и враль. Будто ты сам не смеялся над этим с Хоэду…
Эткуру пнул его босой ногой.
— Ты, отхожее место, заткнись!
Соня, не поднимаясь с колен, обозначил поклон раба:
— Повинуюсь, брат.
Эткуру побагровел и ударил Соню по лицу кулаком — тот отшатнулся и моргнул, на сине-чёрной от татуировки коже скулы осталась красная полоса, проведённая боевым перстнем Эткуру.
— Язык отрежу! — прошипел Эткуру сквозь зубы. — А вернёмся домой — шкуру сдеру. Тварь.
Соня чуть пожал плечами, подобрал сапог, прихватил сосуд с маслом и отошёл в сторону с той равнодушной миной, какая бывает у рабов, знающих, что до настоящего наказания далеко, и приблизить его — не в силах господина.
— Он что, правда, твой брат? — спросил Анну, сдержав смешок.