— Думаю, что я знаю, почему вы пришли ко мне, — сказал он. — Дело в вашей неудаче с институтом.
— Да, — сказал я. Моя история уже стала общим достоянием. — А откуда вы знаете?
— Я прочел в «Таймсе» о назначении Тремлина. И не мог понять, в чем дело. Поэтому я сегодня утром поехал к Остину.
Он сидел в своем кресле, полуобернувшись ко мне. В камине горел огонь.
— Значит, мне не нужно рассказывать вам. Это уже легче.
— Я вам очень сочувствую, — сказал Хэлм, глядя на меня. Лицо его на мгновение прорезали морщины, но глаза были ясные и бодрые, такие же, какими я запомнил их с первого раза. — И даже более чем сочувствую. Со мной произошло нечто подобное, несколько меньшего масштаба, я был тогда даже моложе вас. Я долгое время не мог этого забыть. И мне казалось несправедливым, что это случилось именно со мной. Я думаю, что у вас такое же чувство, правда? Разве вы не спрашивали себя: «Почему это должно было случиться именно со мной?»
— Пожалуй, спрашивал, — ответил я.
— И я полагаю, что вы, как и я в свое время, считаете, что с вами обошлись несправедливо. Я имею в виду не судьбу, а людей. Вы уверены, что они должны были избрать вас?
Я пробормотал что-то в знак согласия.
— Естественно, что вы так считаете, и я так считал. У меня был несколько иной случай, но чувствовал я то же самое. Но знаете что, Майлз, — он улыбнулся, — я думаю, что, может быть, мы были неправы, я в своей молодости, вы сейчас. Я вот о чем говорю, этот ваш комитет и те, кто избирал меня, может быть, их надо, судить с более широких позиций, с позиций интересов науки. Я знаю, что ваш комитет действовал совсем не в интересах науки., Я еще не ослеп, даже сейчас, вы это знаете. И я не думаю, что те, кто решал мою судьбу, действовали в интересах науки. Но, может быть, они сделали лучше, чем они сами думают. Потому что, понимаете, мы оба с вами совершили преступление против истины. Неумышленно, чистосердечно, просто допустив оплошность. Ваша ошибка, если мне позволено будет так сказать, еще глупее, чем моя. Но так случилось, мы оба сделали ложные утверждения. И если ложные утверждения будут прощать, если мы не будем бороться с ними всеми имеющимися у нас средствами, наука утратит свою единственную добродетель — истину. Единственный этический принцип, без которого нет науки, заключается в том, что истина всегда должна торжествовать. Если мы не будем преследовать ложные утверждения, совершенные случайно, разве вы не понимаете, что мы откроем путь умышленным ложным утверждениям. А между тем ложное утверждение, сделанное сознательно, является самым серьезным преступлением, какое может совершить ученый. Такие ученые есть, мы с вами оба это знаем, но их немного. Сейчас конкуренция становится все ожесточеннее, и, возможно, они станут более обычным явлением. Если это не пресечь, наука потеряет очень много. Поэтому мне кажется, что ложные утверждения, при каких бы обстоятельствах они ни были сделаны, должны караться как можно более сурово. Исходя из интересов науки в целом, правильно, что со мной обошлись жестоко, и то же самое происходит сейчас с вами. Утешайте себя тем, что вы пострадали ради высшего блага.
У него была добрая улыбка. Мы еще поговорили. Я не был обижен на него, как на Макдональда, но он вонзил еще один шип в мою рану. Он разговаривал со мной деликатно, как всегда; я подумал, что он даже преувеличил собственное несчастье, чтобы облегчить мое, но если это лучшее, на что я мог рассчитывать, — Хэлм — человек благородный, исключительно терпимый, и он меня любит, — то какого еще отношения я могу ожидать от других? От старших друзей я услышу рассуждения по вопросу о научной этике и, быть может, оброненное мимоходом замечание: «Жаль, он подавал надежды». И всюду меня будут подстерегать ухмылки Притта и его союзников.
Я уходил от Хэлма в еще худшем состоянии, чем был накануне. Я не хотел признаться самому себе, что боюсь глядеть людям в глаза, но все же я старался избегать взглядов на улице, в каждом слове мне слышался отголосок сплетни. Макдональд и Хэлм, все мои наиболее известные друзья займут эту — позицию, пристрастно комментируя мой поступок; наверно, один Константин будет защищать меня со страстью, но он слишком абстрактно мыслящий человек, чтобы принимать его в расчет. Куда бы я ни пошел, в университетский клуб, в ресторан, я обязательно встречу знакомых, которым известна моя история, я представлял себе их любопытство, их назойливое сочувствие. Я не мог этого перенести. Я больше не мог переносить присутствие знакомых людей. Мне нужно уехать, решил я. Бросить все и уехать туда, где я не буду подозревать, что за каждым словом, сказанным мне в лицо, скрываются другие слова, произносимые за моей спиной. Уехать прочь, успокоиться и подумать. Решить свое будущее. Предоставить им всем радоваться моему падению, а самому бежать.