В общем я подал в отставку в середине семестра. Тремлин при всей своей чопорности не мог скрыть огорчения. Он был очень вежлив и неуклюже любезен, он был искренне расстроен, что я ухожу — исходя из наших общих интересов. Он даже убеждал меня подождать с официальным заявлением до следующей недели. Я помню, как он, озадаченно и тревожно глядя на меня сквозь очки, говорил:
— Вы простите меня, Майлз, за то, что я это говорю, но вы всегда были несколько нетерпеливы.
Я должен был повидать Остина, который был настолько обескуражен, что смог лишь преподать несколько случайных советов. Макдональд подошел к вопросу практически и тут же устроил обед, чтобы свести меня с людьми, которые будут полезны мне в моей новой деятельности. Десмонд как-то заскочил в институт, сообщил, что он и сам часто думает о том, чтобы бросить науку, и убежал, сказав, что должен выбрать свадебный подарок. Хотелось бы посмотреть на его выбор.
Оставался еще Константин. До самого последнего момента я не решался сообщить ему свою новость. Он был чрезвычайно огорчен. Он, конечно, чувствовал, что здесь есть и его вина.
— Если бы я действовал более толково, — сказал он, — этого не случилось бы. Я должен был знать, что вам нужно. Вам надоели все эти проблемы, я тут придумал кое-что…
Он принялся рассказывать и вдруг неожиданно прервал себя.
— Мы должны были заняться разработкой некоторых из этих идей, мы могли это сделать, — сказал он. — Они бы заинтересовали вас. А то, что произошло, это катастрофа. Если бы я мог…
— Если кто-нибудь и мог меня удержать, — сказал я, — то это вы.
Он сидел, уставившись в письменный стол, взъерошенный, несчастный.
— Я во многом виноват, — сказал он. — Не знаю, почему я никогда не могу разобраться в этих… личных вопросах.
Накануне рождества мы с Рут были уже в Малаге.
Наш медовый месяц был очень труден для нас обоих. Зная ее уязвимость и разочарования, случавшиеся в ее жизни, я боялся, что такое может произойти. Но то, что я себе представлял, не шло ни в какое сравнение с мучительной и удручающей действительностью. Каждое утро я гулял по берегу, сияло солнце, сверкало море внизу под скалами, воздух был напоен ароматом лаванды и дикого чебреца. А я думал: вот я здесь с женщиной, которую я люблю, и я вижу, как она страдает от того, что рушились ее надежды. И почему я такой плохой любовник?
Это было бы трудно для каждого, думал я, но лучше бы ей было полюбить того, кто относится ко всему с большей легкостью, не испытывая такой горечи в сердце. Почему любовь свела нас — женщину, которой предстояло испытать разочарование и которая так от этого страдает, и меня, не умеющего отгородиться от ее нервного напряжения.
И зачем я влюбился в нее, с тоскою думал я однажды утром (эти утренние прогулки были единственным временем дня, когда я был в одиночестве, все остальное время я старался держать себя в руках и притворяться веселым). И когда солнце уже стало припекать, меня вдруг осенило: вероятно, все именно так и должно быть. Разве я не стеснялся всегда Одри из-за ее большей искушенности, из-за ее излишне трезвых взглядов? Разве не страдала все время моя юношеская гордость? Разве я не мечтал найти такое странное исключение, женщину, которая была бы такой же недотрогой, каким когда-то в глубине души был я сам?
Может быть, все это так и было, ко эти рассуждения не помогали в сегодняшней беде. Я убеждал себя, что слишком преувеличиваю то, чему другие не придают значения, я уже начинал забывать, как это бывает — другие же просто делают вид, что с ними ничего подобного никогда не случается.
И все-таки, если бы не моя сверхчувствительность, я думаю, что мы бы поссорились. Дело в том, что Рут в первые дни ожесточенно спорила со мной, отчасти потому, что была обижена на меня, отчасти для того, чтобы возместить чувство самоуважения. Поскольку в вопросах карьеры, как и 6 вопросах любви, ответственность лежит на мужчине, она нападала на мои планы будущего еще более яростно, чем во время нашей помолвки.