— Научная работа, — сказала она мне однажды, когда мы гуляли по холмам, — имеет ценность сама по себе, вне зависимости от того, нравится она тебе или нет. В этом ее сущность. Это величина постоянная. Это работа, которая будет продолжаться вечно. Это подлинное творчество.
— Конечно, если заниматься ею в таком настроении, — сказал я.
— Великие ученые должны чувствовать именно так.
— Вероятно, так они и чувствуют, — сказал я. — Если человек делает что-то лучше, чем все остальные, то ему непременно это кажется самым важным.
— Довольно дешевая шутка, — сказала она.
— Рут, — сказал я, — то же самое я мог бы сказать и о себе.
Она замолчала, ибо все это время она старалась удержаться от злых слов, которые вертелись у нее на языке.
— Из тебя мог бы выйти великий ученый? — спросила она.
— Нет, — ответил я. Мы поднялись на вершину холма и сели там, глядя на длинную полосу морского прибоя, сверкавшую на солнце. — Никогда.
— Ну, а насколько хороший ученый из тебя вышел бы? — Она все-таки не смогла удержаться от желания причинить мне боль.
— Очень хороший ученый второго сорта, — ответил я. — И настолько способный во всем остальном, что многие принимали бы меня за лучшего. Ты была бы профессорской женой и всякое такое, но ты никогда не стала бы подругой научного гения.
— Пока Константин не пришел бы к нам обедать, — добавил я, — и не постарался бы завести с тобой роман.
Она улыбнулась с некоторым удовлетворением.
— А почему ты не можешь быть таким же, как и он? — спросила она.
— Потому что я не так скроен, — отозвался я.
— Но я слышала, о тебе говорили как об очень одаренном человеке.
— То же самое можно сказать и о Константине, — сказал я, — только его исключительные способности направлены на его работу, а мои никогда не были… до сих пор.
Она плотно сжала губы.
— То, что ты делаешь, может оказаться такой ошибкой, такой ребяческой ошибкой!
— Возможно, — сказал я, — но боюсь, что я должен идти этим путем.
Через некоторое время я понял, что нам наконец нужно утрясти наши отношения, и нам это удалось, мы даже могли посмеяться над старыми ранами, хотя они еще не совсем зажили. Чебрец и лаванда благоухали в сухом, пронизанном солнцем воздухе, мы стали устраивать экскурсии по этой однообразной, напоминающей поверхность луны стране, где ни она, ни я никогда раньше не бывали.
Теперь мы часто разговаривали, как во времена первых наших встреч. И все-таки то и дело всплывал горький осадок наших раздоров, вновь возникала напряженность; когда Рут бывала в таком настроении, ее замечания били больнее, чем я мог позволить, ибо они ударяли по моим уже выношенным мечтам. Они ей были хорошо известны, даже в последующие счастливые времена ей было трудно разделять их со мной, а в те дни она совершенно отвергала их. Настроение Рут испытывало мою решимость гораздо больше, чем страх перед бедностью, чем боязнь провала, потому что она знала, где я сомневаюсь, где трушу, а где просто рисуюсь перед самим собой. Если бы я мог внушить ей веру в меня, я бы справился и со своей собственной неуверенностью. В эти солнечные, тоскливые дни бывали моменты, когда я почти готов был сдаться.
Я в то время набрасывал книгу о положении в Европе в предстоящие двадцать лет, которая впоследствии была опубликована под названием «Гадаренова свинья» и имела серьезный успех. Рут прочитала первую главу, как только я написал ее.
— Мне кажется, — сказала она, — что это неплохо. Но… поможет ли это?
— Эта книга, — сказал я, — может оказать глубокое влияние на двоих-троих и заставить десять других слегка засомневаться.
— И тебе этого достаточно? Разве мало других людей, обеспокоенных социальными проблемами, которые делают то же самое?
— Нет, мне этого недостаточно, — сказал я, — я могу сделать лучше, и, как ты знаешь, это очень мало по сравнению с тем, что я еще намерен сделать.
— Это облегчает твою совесть, — сказала она, — даже если не приносит пользы. Вот в чем истинная причина, почему ты занимаешься этим.
— Ну что ж, — согласился я. Мы сидели в саду и пили чай. — Это успокаивает мою совесть, а также мои страхи.
— Понимаешь, — добавил я, — мы с тобой находимся в ином положении, чем, скажем, твои родители. У них не было более или менее твердой уверенности, что цивилизация будет уничтожена еще при жизни их поколения. А у нас есть.
Был между нами еще один камень преткновения — ее отец, который умер, когда она была еще девочкой. В его непогрешимую мудрость Рут в какой-то мере продолжала верить с детской наивностью. Он был адвокатом, идеалистом и либералом. Довольно долгое время она пыталась примирить его взгляды с моими, наделяя его способностью к провидению, казавшейся мне маловероятной, желая поверить, что мы нашли бы общий язык.