В переулке, «Белая Рубашка» потрошил рыжую большим охотничьим ножом. Нетерпеливо, он рылся во влажных органах, как кто-то ищет что-то, например, запонки.
— Верни! — кричал он, весь в запекшейся крови. — Я хочу вернуть ее!
Писатель прислонился к стене и закурил.
— Приятель, — тихо спросил он. — Не мог бы ты сказать мне, когда следующий автобус проедет через город?
— Больше здесь нет никаких автобусов. Все изменилось.
Изменилось, подумал писатель.
ИСТИНА ИЗМЕНИЛАСЬ, — выполз голос. — ТЫ БЫЛ ПРАВ. ОНА ВОЗРОДИЛАСЬ, ЧЕРЕЗ МЕНЯ. Я ЖИВУ В НЕЙ.
Писатель задумался.
— Я ищу свою любовь, — заметил «Белая Рубашка» и указал на вскрытый живот рыжей. — Я дал ей свою любовь, и я хочу вернуть ее, — oн почесал затылок. — Это должно быть где-то там.
— Любовь находится в сердце, — указал писатель.
— Да, но эта телка была бессердечной.
— Ну, патриархальные японцы привыкли верить, что любовь находится в животе, в кишечнике. Они считали, что живот был храмом души на земле. Вот почему они практиковали ритуальное самоубийство через эвисцерацию[29]- освободить душу и освободить духовную субстанцию своей любви.
— Кишечник, — осматривался «Белая Рубашка». — Итак… если я отдал ей свою любовь… — oн смотрел на развороченную кишку, перебирая свои инструменты. — Для того, чтобы получить ее обратно, я должен получить это внутрь себя?
Писатель пожал плечами.
— Я не могу советовать. Решение за тобой.
«Белая Рубашка» стал есть кишки девушки.
У писателя выступил пот. Рыжеволосая была мертва, как могут быть только мертвые, если не мертвее. Тем не менее, пока ее бывший любовник постепенно употреблял петли ее внутренностей, ее глаза распахнулись, и ее голова повернулась.
Она смотрела прямо на писателя.
— Он берет свою любовь обратно, — хихикнула она.
— Я знаю, — сказал писатель.
— Это… щекочет…
— Могу себе представить.
Луна светила в каждом из ее глаз, как идеальная белая точка.
— Настоящая истина питает нас, только по-разному.
Питает, повторил писатель. Пропитание.
— Конец твоего похода ждет тебя.
Писатель сглотнул.
— Скажи мне, — взмолился он. — Это очень важно для меня. Пожалуйста.
— Ищи нечто черное, — сказала она, и снова умерла.
Писатель перепрыгнул ограду в конце переулка. Жирная блондинка говорила то же самое. Черное. Но сейчас ночное время. Как он мог надеяться найти что-то черное ночью?
Потом он услышал что-то — мощное, далекое урчание.
Двигатель, понял он.
Он увидел… что?
Зарево?
Пятно света, которое было каким-то невозможным образом, черным.
Он стоял в школьном дворе — какая ирония — месте обучения. Свет мерцал в развороченной траншее, подобной воронке от бомбы. Оно черное, подумал он. Неподалеку находился источник шума двигателя — приземистый бронетранспортер армии США.
Писатель заглянул в откинутый люк.
— Не ходи туда, предупредил хруст все еще приглушенного голоса.
Мрачный красный свет заливал внутреннее отделение, как кровь в освещенном бассейне. Сержант в противогазе и полной экипировке дезактивации ссутулился над консолью радиоаппаратуры. Моментально, он ткнул 9 мм. пистолетом в лицо писателя.
Писатель тут же обмочил штаны.
— Не стреляйте в меня. Я всего лишь писатель.
Экипированный сержант казался очень грустным:
— Бок и Джонс. Я должен был отослать их. Это область протокола DECON. Только служаки самого низкого ранга идут в окончательную изоляцию периметра первыми.
Окончательную изоляцию периметра?
— Я думаю, оно добралось до них, — сказал сержант.
Оно, повторил писатель.
В окулярах маски, глаза сержанта выглядели безумными.
— Когда моя дочь была младенцем, я раскачивал ее на коленях каждую ночь.
— Это, ну, это мило, сержант.
— Это давалось мне тяжело… Сейчас ей четырнадцать. И я просверлил отверстие в стене ванной, чтобы смотреть как она принимает душ.
— Ну, есть консультанты для таких вещей, как эта, я думаю…
Темные, истеричные нотки проникли в слова сержанта:
— В полночь волк воет…
Писатель поморщился.
— Что?
— … Я никогда не знал моего отца.
Затем сержант выстрелил себе в голову.
Звук и контузия ударили писателя физическим весом. БАБАХ! Его откинуло в верхнюю часть транспорта, в то время, как маска сержанта быстро заполнялась кровью.