В этом неумении, нежелании, боязливости — слабость нашего литературоведения, причина того позорного факта, что у нас до сих пор нет еще книги о Купале, достойной издания в серии «Жизнь замечательных людей»...
Такую книгу мечтал и собирался написать поэт Тавлай. А он уже между тем не с нами двадцать шесть лет...
***
Чарующая музыка слова.
Сколько раз на юге, услышав в более или менее живом объяснении экскурсоводок обычное, ботаническое: «ливанский кедр» — вспоминаешь библейское. Такое недосягаемо поэтическое, волнующее в дни деревенского отроческого одиночества: «Кедры ливанские»...
***
Старуха удивляется:
— Что ты мне руку целуешь, как барыне какой?
А он, тоже уже немолодой, военный друг ее сына, который погиб:
— Давно, тетка, не виделись.
Так просто объясняются глубокие чувства.
***
Начал писать адрес в Казахстан и прервал: снова вспомнил жаркое Семиречье, наш светлый многолюдный автобус и «Горные вершины» — Гете, Лермонтова, Абая.
Не повторю не только третьих, Абаевых, слов, но в музыки его — тоже. Однако чувствую ее, вижу веселого юношу, казахского поэта, который с микрофоном в руке, стоя спиной к шоферу, поет и мужественный голос его, душа его песни так хорошо сливается со всем, что вокруг за окнами. И выжженная солнцем степь, и горные вершины, что так по-новому перекликаются с теми, которые вдохновляли немца и русского...
***
Дело не в том, что я побывал уже в Канаде или в Индии, в Карелии или на Дальнем Востоке. Вот я был, вот я, мол, видел... Дело в том, чтобы всюду находить то, о чем необходимо сказать. Что счастье наше, мечта и цель — в разумном единении, каким бы долгим, каким бы тяжким ни был путь к этому.
***
Услышал, помнится, в Болгарии:
«Дома он — значительный писатель». В своей стране, в своей республике, если говорить о нас, советских. И это — очень немало, если уважать свой народ.
***
«Остросюжетные вещи не стоит слишком отрабатывать в деталях: спеша за интригой, читатель на ходу, а то и на бегу не замечает этого».
Подумал так, читая модный роман. Чужими мыслями подумал.
А потом вспомнил, как я читал «Идиота»,— в отдельных местах прямо-таки закрывая ладонью страницы, чтоб не спешить, не бежать поверху.
Занимательность — кто ее будет оспаривать?
Однако — и главное в этом — «Идиота» мне уже тем временем хочется перечитать. И буду его перечитывать, как перечитывал многое, не только у Достоевского. Это счастье предчувствуется далеко наперед, и с этим предчувствием настоящие книги вспоминаются с особенным уважением и теплотой.
Несть числа тому, что «читается легко, интересно». Занимательность, острый сюжет, когда за этим нет ничего больше — забываются, что сразу, а то исподволь, а уже чтоб перечитывать такое — ну, разве только от безысходной пустоты.
А перечитывая настоящее, в настроении более спокойном, чем первый раз, не только еще больше углубляешься в главное, но и благодарно замечаешь добротность (или, может, добросовестность?) обработки в деталях, видишь, как необходимо это для искусства, которое делается не на один день, не под моду, а навсегда.
***
Вспомнил рассказ одного из бывалых односельчан о давнем «увеселительном заведении» на ярмарке. Балаган с вывеской: «Вход и выход пять копеек». Заплатил, вошел и вышел — все. И жаловаться не на кого: только ж это на вывеске и написано.
О занимательности, если она — самоцель.
***
«Ешь, дурень, это же с маком!»
По необходимости, по службе читаю множество стихотворной продукции. Нет-нет да и вспомнится:
«Ешь, дурень, это же с рифмой!»
***
Растерявшись перед величием настоящего искусства, бездарность не перестанет графоманить. Временная растерянность здесь переходит в затаенный цинизм: «Как ни пиши, лишь бы деньги. Все равно всех Толстых да Чеховых не обгонишь...»
Впрочем, цинизм этот не всегда затаенный: между собой такие литераторы делятся и этим кредо,
***
Старый военный снимок в газете: мать и двое мальчишек на пепелище.
Все их имущество — два чугунка.
Представил одного мальчишку. До счастливой боли обычно и ярко. Потом — другого. Мать их представил...