И подумалось, что нам, работникам слова, суждено расшифровывать людям жизнь — в самых ее значительных проявлениях.
***
Сколько растрачивается невысказанного! Теми, что могли б и имели б что рассказать.
Вспоминается «дядя Володя», западнобелорусскии коммунист-подпольщик, затем партизан Царюк, который из своего пожизненного срока отсидел до сентября тридцать девятого года более тринадцати лет и из недр панской тюрьмы вынес немало интересных историй, которые умел рассказывать ярко, весело, помня множество людей, цитируя длиннющие стихи своего товарища по камере...
Вспоминается «тетя Владя», жена Янки Купалы, которая близко знала Богдановича, которая о Купале знала много такого, чего не знаем и уже не будем знать. Ни мы, ни потомки...
Первый из этих необычайных людей, «дядя Володя», собирался выбрать время да сесть со мною, многое рассказать. Уже не расскажет...
Энергичная, суматошная «тетя Владя» отмахивалась от наших предложений — помочь ей с воспоминаниями, сама собиралась все написать...
Жутко становится временами — сколько его, невысказанного, уходит в небытие!.. Неужели оно не пропадет, как-то вернется через других, в иной форме всплывет наверх? Неужели так и надо, так и запланировано, предусмотрено законом жизни — такие издержки производства слова?
***
Есть люди, которые, слыша похвалу общепризнанному произведению, говорят: «Слабо. Слабовато. Я не сказал бы...»
И в тоне сказанного, чаще всего без доказательств, слышится: «Последняя инстанция — я».
***
Над луговой да лесной полесской речушкой ноют, щебечут, кричат птички — почти совсем неведомые, как в детстве.
Тогда было, однако, не стыдно, что я их не знаю,— тогда они были великой, чудесной тайной. И этого хватало.
***
Когда я читаю хорошую книгу, не упрекайте меня в лени. Не хотите признать, что я работаю, так уж считайте, что я молюсь — Слову.
***
Почти отставной, но все еще самодовольный критик язвительно упрекает молодого прозаика за «чрезмерную сентиментальность».
«Ну хорошо,— думает тот,— я буду править, буду остерегаться. Однако же я, между прочим, помню, что слышал о тебе, уважаемый маэстро...»
А слышал он, как когда-то одна старая мать, когда отца взяли, приезжала в город, напрасно искала ученого сына, чтобы, может, хоть он кому-либо сказал, что здесь ошибка, что старик не виноват... Напрасно искала, потому что сын спрятался у друзей, и не с ее заплаканной сельской сообразительностью было найти его в большом городе.
Правда, маэстро сам и рассказывал об этом. Недавно. Кивая на то жестокое время. И сам он согласен, что стариков его покарали незаслуженно.
Но и об этом он говорил, как надлежит: без дешевой сентиментальности, строго, спокойно...
***
Как у молодого танцора, так и у неопытного автора надоедливо замечаются лишние движения. Чтобы подпереть себя лишний разок, подкрепить свою неуверенность, заполнить хоть чем-нибудь пустоту.
***
Много читаю по службе. Сколько серой нуди! И в рукописях, и в печатной!.. И как же хочется, как в духоту, чтоб кто-то перечеркнул всю эту серость молнией настоящего таланта!..
***
Два поэта идут полевой дорогой. Бабы и девки жнут. Колхоз плохонький, а настроение у поэтов отличное. Один начал декламировать, припомнив чужое, давнее стихотворение:
Воевали жнеи с горем своим, с лихом,
Острыми серпами воевали.
Жнея, бойкая молодица, услышала и в тон ему, разогнувшись, прибавила:
Воевали жнеи, воевали,
А им хлеба не давали, не давали...
Пошли наши хлопцы, опустив головы.
***
«Голова пустая, как новый ушат».
Чужое это? Народное? Если б такое она, сельская учительница, придумала сама,— одного этого на все сто с гаком страниц рукописной слабизны хватило бы, чтобы поверить в ее способности.
***
Немного поэт, хороший учитель, когда мы ужинали в его избе, интересно, живо рассказывал о своей военной молодости.
Поход по освобожденному Крыму: «Будто впервые я увидел цветы и небо!»
Особенно интересный рассказ — как их около Сиваша засыпало в окопах, «в лисьих норах», снегом, который шел всю ночь. И наших, и врага. Как задохнулись многие, как забыли, откапывая друзей, что надо стрелять по немцам. Да и немцы об этом забыли. «Рус, вэк!» — кричали они, когда один из наших вышел на нейтральную полосу, чтобы взять корягу, что торчала из-под снега. Потом, опомнившись, командиры — и наши, и их — стали кричать: «Стреляй!»
Прекрасная ситуация для рассказа. Глубокого и жуткого. А он пишет свои невыразительные стишата.