«Великий русский писатель и религиозный философ. В произведениях своих проявил понимание человеческой души и тончайшее чувство природы».
***
Старая, затрепанная годовая подшивка детского журнала «Маяк». Там —воспоминания бывшего ученика Толстого, Васи Морозова, о поездке со Львом Николаевичем в Башкирию, на кумыс. Там — главы печатавшейся с продолжением веселой французской повести о чудачествах доброго «дядюшки Гурдебека». Оттуда, из какого-то стихотворения, запомнил я только слова «перекати-поле», что поразили меня своей поэтичной необычностью.
Как приятно теперь — с известным опытом — прикасаться памятью к тем случайностям, находить связь с великим!..
Так мне приятно было значительно позже узнать, что «Игрока» Достоевского, которого я впервые и, видать, не по-возрасту рановато читал на польском языке, перевел не кто-нибудь иной, а Владислав Броневский, одну из любимых книжек школьного детства — «Сердце» Амичиса — на польский язык с итальянского перевела Мария Конопницкая, а на русский сестра Ленина Аяиа Ильинична.
Так мне сегодня было приятно прочитать добрые слова про тот журнал «Маяк», который редактировал Иван Иванович Горбунов-Посадов, давно известный мне по переписке с Толстым и Чеховым, человек им близкий, особенно Льву Николаевичу.
***
Модное слово у критиков: «духовность». Один из них, как раз не слишком духовный, в своем выступлении с трибуны столько раз продолдонил об этом, что хоть ты ему духовную семинарию открывай. Притом, с окладом побольше.
***
Оставленная мужем, наверное, чтоб и этим как-то притушить свою обиду, женщина весело рассказывает про мелочную аккуратность «этого человека»:
— Нет того, чтобы взять да просто пуговицу пришить, если надо, или мне сказать. Так нет же, он сначала в своем блокнотике аккуратно запишет: «Пришить пуговицу»!..
Нет-нет и вспоминается мне это в отношении к самому себе. Вместо того, чтобы просто брать быка за рога, я долго, издалека прицеливаюсь к теме, записываю, перезаписываю... И — вспоминаю о той записи про пуговицу.
***
Снова думалось о той девчурке, которая где-то в летней полесской деревне показывала дорогу в другую, нужную нам деревню, и развеселила нас, растрогала необычным словом.
— Вам надо туда, за магазин, вы туда завирочивайте!..
Не только словом развеселила, растрогала...
Один из нас снял девочку там, где мы остановили ее,— возле оградки, за которой, над которой возвышалась пирамидка памятника, над еще одной могилой, уже не замученных гитлеровскими карателями стариков, женщин и таких, как эта девочка, а солдатской, даже символичной.
Лет девочке около десяти, а может, и немного больше. Босые ножки, очень старательно сжатые ступни, светло-пестрое коротковатое платьице, простенько милое, посерьезневшее перед объективом личико. Еще одни чистые, ясные глаза народного бессмертия.
Укор многому, что было раньше...
Тревога: а что же будет с такими, с теми, кто придет и им на смену?
Одно, кажется, я видел в тех глазах, а другое — ощутил.
Но и радость была у нас,— будто воды родниковой напились. Потому что встретили такое после новых и новых ужасающих рассказов в предыдущей деревне, сегодняшней, и во вчерашних, позавчерашних...
В нашей книге «Я из огненной деревни...», к которой мы тогда готовились, девочке этой места не нашлось. Даже для снимка с соответствующей подписью, о чем мы, когда ехали обратно, поговорили. Потому что снимок, как тут ни жалей, взял да... не очень удался.
И вот она стоит в моей памяти. Стоит возле серой низкой оградки, под примитивно «созданным» и огороженным памятником, стоит со своими быстрыми босыми ножками, с непобедимо и до боли грустно чистыми глазами, со своим необычным «завирочивайте», стоит, а я все никак — уже девятый год — не разберусь, не решу: тема это или только светлое, щемящее воспоминание?..
***
Романисту, видимо, легче спрятать свое «я», чем рассказчику. Во втором случае на «я», на личности автора, на его духовной сущности и держится произведение.
Это — если сравнивать «чистую беллетристику» и «лирическую прозу».
***
Разбита бездарная книга живого халтурщика. Основательно, доказательно, даже спокойно.
Друзья автора, да и он сам, еще глубже погруженный в невинную скорбь, меньше всего возражают по сути дела, но, отводя огонь, в основном возмущаются тоном.
Хвалить можно тоном любым.
***
Удачную вещь выгодно написать еще и потому, что тогда вы от некоторых своих друзей услышите, что, начиная с этой вещи, вы для них — настоящий писатель.