***
Когда-то кто-то выдумал топор, песню, сказку... Оставшись безымянным. Когда-то китайские литераторы пускали в жизнь свои произведения без подписи, анонимно.
Читал я об этом в юности и недоумевал. А теперь уже вроде бы начинаю понимать. Недавно даже обрадовался, встретив у Галчинского:
«Работайте — чудес не бывает».
Гони меня, доля, от перекатных радостей капризной славы к земному, тихому счастью большого, нужного труда!
Иначе как же работают и работали миллионы безымянных творцов жизни — в чем их слава и счастье?
***
Рембрандт. Роттердамская галерея.
Много портретов важных, в то время знаменитых персон.
Теперь смешно — им казалось, что они оказывают честь художнику, что не он, а они останутся!..
***
Купил и с интересом перелистываю книгу «Фауна Белоруссии».
Среди зверей, орлов и гадов очень неплохо это звучит: Luscinia, luscinia — обыкновенный соловей. Найдите более точную и гордую оценку!
И нам бы так определять значение литератора.
***
А все же это очень интересно — кто был автором отличных стихов, которые стали народными песнями? Скажем, «А в поле верба» или «Ой, я пьяна, я пьяна». Очень интересно и очень обидно, что ни до нас, за исключением самых близких того автора, ни мы, ни после нас — никто не знал и не будет знать.
Это — не открытие, не утверждение известного, просто я почувствовал эту загадку почему-то необычайно остро, как будто на грани какого-то щемяще-грустного вдохновения, какого-то нужного замысла.
***
Утром, встав от письменного стола, почему-то вдруг вспомнил, что «Матушка, голубушка, солнышко мое» — любимая песня Пушкина. От этого она — еще ближе и краше. К народному чуду подключается весь чудесный пушкинский мир — любовь загорается от любви, свет сливается со светом.
***
Вчера был первый раз в Жупранах.
Могила, памятник и, в костеле, портрет Богушевича.
Радостно, удивительно, что он — не легенда, не историческое что-то, а человек, который совсем близко жил, умер и похоронен здесь вот, рядом с матерью и сестрой на обычном деревенском кладбище, где на каждом памятнике по нескольку забавных ошибок...
И другое чувство. И удивление, и недоумение, и уважение к тому, кто без малого сто лет назад упорно, кай росток меж плитами тротуара, пробился меж двумя стихиями, русской и польской, наперекор всем, включая и своих ближайших, пробился и вырос со своим и корявым, и глубоко, по-народному, по-хлебному свежим белорусским словом. И славы не было, а только чувство долга.
Счастье наше, видать, в самой одержимости.
***
Чего не забуду из последней поездки в Москву, так это — Пришвин в гробу. Красивая седая голова на подушке. Слезы, когда Паустовский вдохновенно говорил о его величии как человека и художника. Рядом со мною, на галерке, набитой битком молодежью, плакал юноша-оркестрант с тромбоном под мышкой.
Я вспомнил мое знакомство с Михаилом Михайловичем — над его страницами в страшном сорок втором году — и думал, как хорошо это — сделать все, что можешь, и уйти.
***
Латвия любит Упита.
Особенно непосредственно это проявилось в словах колхозных девчат, землячек юбиляра, которые подарили ему самодельные рукавицы.
— Что, что они сказали? — спрашиваю в шуме аплодисментов.
И друг мой, латышский поэт, переводит:
— Чтоб тепло было вашим старым рукам, которые...
Книги его — ржаная, душистая, круто замешенная проза. Порою чересчур обстоятельная, иногда просто скучная, но всюду рассчитанная на серьезного, вдумчивого читателя. Читать его — и наслаждение и работа.
Настоящий, сильный человек, неутомимый работник, от знакомства с которым сам ты, кажется, становишься лучшим. И не «кажется», а на самом деле. Здесь дорого само желание. Оно не проходит бесследно.
***
О Льве Николаевиче и немногих подобных бывает до боли обидно слушать или читать, что они будут долго — только долго, а не вечно. Трудно представить такое.
И не потому не вечно будут они, что о нем или о них забудут, а потому, что планета наша прекратит свое существование. Не может этого быть...
***
Удивительное совпадение. В вагоне рассказал товарищам о недавней своей встрече с Юрием Яновским в Москве. Постояли на улице. Очень хотелось сказать, что он мне близок, что я жалею его, хочу, чтобы ему стало легче... А он, красивый, стройный, до времени поседевший человек, отличный писатель, которого вот снова побили — жестоко, грубо, несправедливо,— он усмехнулся своей мудрой, печальной улыбкой и сказал: