Его крики сменились рыданиями.
– Ой! Черт возьми, перестань, Джон. Не делай мне так больно. Ой-ой-ой! Пожалуйста.
– Тогда лежи. И молчи.
Мучающийся от боли Бобби опустил голову на песок и затих.
– Так ты поможешь нам или нет?
– Нет… да-а-а! Нет. Я не могу, Джон. Не заставляй меня, – всхлипывая, простонал он.
Второй раз за день Джон ощутил в себе космическую силу. Единственная разница заключалась в том, что на этот раз он немного испугался и медленно ослабил хватку. У него мелькнула мысль, что если Бобби встанет между ним и Барбарой, то пострадает уже по-настоящему. Наконец он отпустил его.
Бобби медленно перевернулся на спину и сел, всхлипывая, прижимая к себе руку и в то же время пытаясь стряхнуть песок с глаз. Джон с Полом сидели на корточках и смотрели, как он плачет. Так продолжалось какое-то время.
– Что собираешься делать? Откажешься от всего этого? – спросил Пол Джона.
– Нет, – ответил тот, – нам просто придется взять в плен и его тоже.
Бобби поднял глаза. Взгляд у обоих был волчьим, было видно, что они готовы броситься друг на друга. Как и Барбара, Бобби не был дураком. И речи не могло быть о том, что они могут пленить практически кого угодно и делать все, что им заблагорассудится. «Кого угодно» – это слишком расплывчатое определение. Но они могли сделать это с ним, даже с Синди. И, прежде чем все наладилось бы, могло бы случиться много чего плохого. Одно только воспоминание о жестокости Пола заставляло его бояться Свободной Пятерки больше, чем любого наказания, которое наложили бы на него взрослые.
– Прими уже решение. И поторопись.
Бобби вздохнул, все еще всхлипывая.
– Ладно, возьми веревку, Пол. Я присмотрю за ним.
– Нет, подождите…
– Что?
– Хорошо, хорошо, я сделаю это. Я помогу вам.
Пол снова опустился на корточки, слегка разочарованный.
– Ты же не лжешь и не выпустишь ее потом ночью на волю?
– Нет.
– Потому что, если ты это сделаешь и все рухнет, мы до тебя доберемся.
– Ладно. Хорошо, – уныло произнес Бобби. Что-то такое он себе и представлял. – Но мне все еще страшно.
Пол издал торжествующий крик и вскочил на ноги.
– Чувак, вот это здорово!
– Ну, ладно, – вздохнул Джон и тоже встал. – Можем поговорить об этом с Дайаной по дороге домой.
Бобби, униженный, продолжал сидеть, прижимая к себе больную руку и время от времени вытирая с глаз слезы и песок. Он столкнулся с дилеммой, которая была хорошо известна взрослым, о которой он не знал и даже не подозревал, – двойная лояльность. С одной стороны, он пообещал делать то, что, как он знал, необходимо для его выживания – быть верным Свободной Пятерке. С другой стороны, то же самое обещание обязывало его видеть и принимать раздевание и унижение представителя мира взрослых, к которому Барбара, безусловно, относилась и к которому он испытывал такую же лояльность.
Ну, был еще один момент.
Бобби нравилась Барбара, и в его глазах она была не совсем «взрослой». Она ему нравилась по непонятным ему причинам. Просто нравилась, и всё. Подчинившись и проявив лояльность к Свободной Пятерке, чтобы избежать боли и наказания, он в равной степени подчинял Барбару их прихотям.
Бобби Адамс не совсем понимал, что такое мужество, и даже отдаленно не понимал, что значит малодушие. Не позволив Джону сломать себе руку, согласившись на все, предав Барбару, чтобы не разделить ее судьбу, Бобби Адамс сделал нечто, от чего ему стало очень стыдно и грустно. Он не знал почему. Разумно было не дать себя обидеть, и неразумно – позволить обидеть Барбару, и два эти аргумента столкнулись. У Гегеля была мысль по этому поводу, но Бобби Адамс никогда ее не слышал, а если бы и услышал, то мало что понял бы.
В
торой, по мнению Барбары, вечер в неволе – на самом деле уже третий, просто в воскресенье она была без сознания – начался примерно в полпятого, когда дети Маквеев и Джон Рэндалл вернулись домой на ужин. Затем они с величайшей осторожностью, держа ее постоянно привязанной к чему-либо, накормили ее, уложили в постель, распластали и снова крепко связали. После этого начались невыносимые часы между дневным светом и неглубоким погружением в беспокойный сон, часы, когда она могла лишь смотреть в потолок и наблюдать, как августовские сумерки медленно сменяются тьмой.
За те сорок с лишним часов, проведенных в заключении, Барбара уже успела испытать куда больше, чем шок и чувство оскорбленного достоинства. Ее разум, а возможно, и тело, принял мысль, что в ближайшее время не будет ни побега, ни освобождения. Она являлась элементом детской игры, которая еще не закончилась и вполне могла стать еще хуже. Вопрос в том, как это вынести.