Поэтому, когда Джон вернулся к Барбаре, которую раздели, чтобы он мог делать с ней все, что пожелает, ему все еще было страшно, по-настоящему страшно. А еще он испытывал отвращение к себе. Когда сегодня утром Дайана срезала с Барбары ночную сорочку, – конечно же, с согласия Джона, – он думал, что ослепнет. Она была очень красивой. Его разум окутал какой-то туман, и будто ухудшилось зрение. Ноги стали ватными. Он думал, что с ним снова будет такое. Разве может это случиться от одного только взгляда на девушку? Никто никогда не рассказывал ему о подобном, и он чувствовал себя отчасти обманутым. Несправедливо, что женщины имеют такое преимущество перед тобой. Это лишило его сил на весь оставшийся день вплоть до настоящего момента.
Итак.
Он громко сглотнул.
Сейчас ему, по правде говоря, хотелось встать и выйти из комнаты, но он не мог. Он был в ловушке. С одной стороны, причина в остальных детях, которые будут над ним смеяться, с другой – в Барбаре. Ладно, ему удалось набраться смелости и задержать на ней взгляд. И хотя он все еще испытывал то пьянящее и слепящее чувство, он обнаружил, что отчасти может держать себя в руках. В конце концов он даже обнаружил, что может стоять – так лучше обзор. Что он может ходить, как во сне, полупаря в воздухе. И что может подойти к краю кровати, сесть рядом с Барбарой и выдержать это испытание тоже.
На таком близком расстоянии он чувствовал, что находится на пути какого-то луча смерти. Внутри него что-то происходило. Он испытывал нерешительность, было трудно дышать. Колеблясь, он коснулся внутренней стороны ее голени и провел пальцами вверх по ее ноге. Джон Рэндалл старательно избегал того, что он считал «интимными местами» Барбары (несмотря на то, что в их команде слово «пилотня» было нормой). Его рука достигла ее плоского живота и снова скользнула вниз.
Конечно же, это поглаживание было похотливым. В той мере, в какой он чувствовал или понимал похоть как таковую. Он хотел эту девушку. Но в его прикосновениях было нечто гораздо большее. Он испытывал искреннюю нежность и вполне понятное удивление. Барбара так отличалась от него и всего того, что он знал. Очевидное, но внезапно сделанное открытие наполнило его благоговением. За этим откровением последовало некоторое понимание любви. Если бы все было по-другому, если б мы были по-настоящему дружны и она не возражала бы, чтоб я прикасался к ней таким образом, тогда это было б действительно здорово. На самом деле, если б у него была такая возможность, он моментально освободил бы ее и преклонил перед ней колени. Его разум едва мог удержать множество открывающихся перед ним возможностей. Но это было не так.
Барбара была там, внутри своей кожи, внутри своего сознания, за кляпом, веревкой, скотчем и всем остальным, а он был здесь, внутри себя. Взаимная изоляция была полной, и Джон находил это откровенно печальным. «Я не хочу делать это с тобой, – мысленно произнес он, – но разве есть другой выход?»
Другого выхода нет.
Джон испытывал как минимум горькую радость. Раз ему не дано стать ее зрелым, желанным любовником, то мог хотя бы прикасаться к тому, что он любил. И – подобно Полу – он тоже отчасти избавился от своих страхов. Его рука с нарастающей интенсивностью скользила по всем частям женского тела, о которых он только мечтал. Скользила нежно, почти бережно. Куда бы он ни посмотрел, он испытывал неописуемую радость шестнадцатилетнего подростка.
Угловатые щиколотки, переходящие в тонкие голени, сменяющиеся крепкими коленями. Полные бедра, плавно перетекающие в живот. Торс, груди, соски (они будто бросали вызов, были холодными, крошечными и сморщенными). Стройная шея, линия подбородка, волосы Барбары. В тот момент Джон любил ее. И любил отчаянно.
Все это время Барбара лежала совершенно неподвижно. И дело не в том, что она была связана, а в том, что она внутренне напряглась, тщетно пытаясь защититься от него. Ее полускрытое – скотчем и глазной повязкой – лицо было отвернуто от него. Что бы он ни делал, он не получал никакой реакции. Будто его не было в комнате. Поэтому он подошел ко второй части разработанного накануне плана, побежденный и в то же время воодушевленный.
Как же просто это казалось тогда. Как он метался и ворочался от нетерпения. А теперь у него дрожали руки, когда он встал, расстегнул обрезанные джинсы, скинул мокасины и робко лег рядом с ней. «Не сердись, – мысленно произнес Джон Рэндалл, – не сердись». И он повернулся к ней лицом.