В конце концов они положили ее на живот, согнули ей ноги и привязали лодыжки к запястьям. Сейчас она не могла ни шевелиться, ни издавать какие-либо звуки.
– Этого должно быть достаточно, пока Бобби не вернется.
Ч
лены Свободной Пятерки принялись максимально быстро уничтожать следы своих перемещений. Дайана села за руль фургона и отогнала его обратно к главному зданию. Затем вместе с Синди и Полом тщательно протерла его. Не было никаких признаков того, что им когда-либо пользовались или что в нем когда-либо находилась Барбара. Джон и Бобби подметали тропу с помощью веток, избавляясь от автомобильных следов.
Наступили сумерки, хоть и было еще рано. В далеком небе просматривались классические признаки грозы.
На западе висела непроницаемая сине-черная пелена. Солнце исчезло. Издали надвигались маленькие, напоминающие грязную мыльную пену облачка – предвестники бури. Дети не могли решить, что делать дальше. В графике Дайаны было еще много дел, но…
– Нам лучше разделиться, – сказал Джон. – Скоро поднимется ветер.
– Ага. – Теперь, когда Барбара была в домике прислуги одна, Бобби не хотел, чтобы они уходили. Но, как говорится, чему быть, того не миновать.
– Я еще сегодня вернусь, – сказал Джон, – хотя, возможно, это будет поздно.
– Что насчет Синди?
– Я позабочусь о ней. – Дайана, хладнокровная и вежливая, насколько это было возможно (какая замечательная дочь!) позвонила домой и попросила для Синди разрешения переночевать. Потратив минимум времени на любезности, она вытерла девочке лицо, расчесала ей волосы – шесть движений в сторону, – бросила кое-какие вещи в одну из сумок доктора Адамса и приготовилась уходить. Джон, Пол и Бобби ждали на улице, ковыряя носками ботинок пыль и с тревогой глядя на небо.
– Готовы?
– Да. – Дайана и Синди вышли из кухни и спустились по ступенькам.
– Тогда давайте, руки в ноги, – сказал Джон.
Четыре члена Свободной Пятерки рванули рысью вдоль огорода, пересекли поле и вышли к деревьям, растущим вдоль ручья Оук-Крик. Оставшийся один Бобби посмотрел им вслед, вздохнул, расправил худые плечи и вошел в дом.
Без детей и притягательного присутствия Барбары комнаты казались непривычно тихими и пустыми. Слышно было лишь звуки работы электроприборов – холодильника, кухонных часов и кондиционера. Молчали даже цикады за окном. И, конечно же, издали доносились раскаты грома.
Бобби было очень жаль себя, грустно и одиноко.
Одиночество было довольно очевидным, и оно продлится как минимум до полуночи. Бобби был не слишком оптимистичен; полночь – это самое раннее, когда он увидит Джона, если вообще увидит.
Саможаление было не менее очевидным. Он проделал большую часть работы и все время рисковал, а они просто развлекались. Теперь ему досталась самая худшая обязанность. Несколько часов ему придется находиться наедине с пленницей, а где-то поблизости бродит Сборщик, погода отвратительная, и все такое.
С грустью было сложнее; он не мог бы объяснить это чувство, поскольку в нем было слишком много острых углов. Когда он пытался думать об этом – а он пытался, – все становилось расплывчатым и непонятным.
Вместо того чтобы, например, почувствовать облегчение от того, что все это приключение вот-вот закончится, он испытывал сожаление, скорее даже содрогался от самой мысли об этом. Как и у любого другого члена Свободной Пятерки, с Барбарой у него сложились личные – хотя и известные только ему самому – отношения, которыми он очень дорожил. После ее изначального пленения, после того как страх перед ее побегом прошел, Бобби начал уделять ей все больше и больше внимания. Хотя он не испытывал к ней истинного плотского желания, которое вполне мог реализовать, – на самом деле его застенчивость перед ней оставалась почти непреодолимой, – все же он был не настолько зелен, чтобы не смотреть на нее и не восхищаться ею. Барбара была очень красивой. И обладала прекрасной фигурой. Поскольку это был его первый опыт, Барбара одновременно устанавливала стандарты и соответствовала им. Как и Пол, Бобби имел некоторое представление о женском теле – все-таки жил в семье врача, – и ему нравились молодость, гибкость и легкая незрелость девушки, несмотря на многочисленные синяки, портящие ее сейчас. Поражало ее изящество даже в самых трудных ситуациях, ее непохожесть на него и всех остальных. Ее голос, ее слова, хотя ей не разрешалось много говорить, завораживали. Если он и желал чего-то, так это того, чтобы ему можно было держать ее здесь долго-долго – как дикого олененка или лисицу, дрессировать и приручать – до тех пор, пока она не сможет выбегать на свободу без поводка и возвращаться к нему по первому же зову.