========== Come Away With Me ==========
Я хочу идти с тобой
В пасмурный день
По полям, где желтая трава нам по колено.
Так, может, ты попытаешься уйти со мной?
[…]
И хочу проснуться и услышать,
Как дождь стучит по крыше,
Пока я как за каменной стеной в твоих объятьях,
И все, что я прошу:
Пойдем со мной сегодня вечером.
Пойдем со мной.
Из песни «Пойдем со мной» Норы Джонс*
Лето
— Прим! — ору я, пытаясь перекричать выстрелы. Рев обезумевшей толпы, вопли ужаса родителей, пытающихся добраться до своих детей. Ее светлые волосы блестят как влажные лепестки цветущих яблонь, и этот блеск для меня различим даже сквозь языки пламени и морозное марево. Я все еще далеко, у основания баррикады, но мне кажется, она меня услышала, что с ее губ вот-вот сорвется мое имя.
Потом в моем кошмаре происходит то же, что и всегда: взрыв и столб огня; я превращаюсь в огненного переродка и корчусь в этом пламени в жестокой агонии. Боль причиняют даже не раны, не ожоги, не адский жар, который мои птичьи крылья лишь раздувают, взвивая огонь в высь, пока я не начинаю гореть ослепительно, как солнце. Боль терзает меня изнутри, и я понимаю, что, хотя мои крылья все еще горят, моя душа — уже лишь горсть золы, и что на самом деле у меня не осталось ни крыльев, ни сестры.
Но просыпаюсь я не от собственных криков, хотя они еще долго эхом звенят в ушах. Меня будят его теплые, слегка дрожащие руки — он тоже ведь напуган. Но сила, заключенная в этих руках, несмотря на все, что с ним случилось, неизменна, и она все так же способна отгонять мои кошмары. Прежде, когда я просыпалась одна после ужасных сновидений, я была не просто выпотрошена, опустошена — холод и тьма гнездились у меня прямо в сердце. Но руки Пита рассеивают и мой страх, и промозглый смрад ужасного воспоминания, даря мне комфорт и успокоение, хотя все еще с оттенком печали и тоски по тому, чего я лишилась навсегда.
Цепляюсь за него, пока мои дрожь и горестные всхлипы не стихают, и я не успокаиваюсь. Остатки моих слез впитываются в его футболку, источающую легкий запах корицы, укропа и его пота, и этот запах с нежной настойчивостью затягивает меня обратно в теплоту ночи. Мы с ним в Деревне Победителей, в доме, который делим теперь с ним, после того, как его собственный взорвали во время бомбежки. Я не могла выносить того, что он жил с Хеймитчем и вынужден был подтирать за ним липкие пятна от выпивки и рвоту. Я все еще остаюсь горсткой пепла, девушкой, все еще лишенной крыльев и совершенно точно, однозначно лишенной сестры. Но я не одинока.
Я была одна все эти месяцы по возвращении в Двенадцатый. Все изменилось, когда домой вернулся Пит, и теперь мы с ним проводим вместе каждый день. Но нынче ночью все неуловимо сдвинулось и все переменилось. История, которую я сама себе рассказывала, чтобы найти смысл в жалких объедках, которые остались от моей жизни, стала другой, когда я ощутила губы Пита на своем виске. Поцелуй был нежным, но отнюдь не мимолетным, как будто он смаковал какие-то происходившие и с ним перемены относительно меня. Все эти месяцы он приходил в мою спальню и обнимал, помогая справиться с худшими из моих кошмаров. Но сегодня он меня еще и поцеловал. Вместо того, чтобы просто отдаться обволакивающему покою, я льну к нему, позволяя первым намекам желания заполнить зияющее трещины, лакуны у меня внутри.
***
Утром его уже нет. Он приходит, успокаивает меня, возвращает вновь в подлунный мир, а потом исчезает до того, как я снова проснусь. Это стало уже обычным для нас делом, нашим своеобразным танцем. И днем мы об этом не говорим. Он печет, я охочусь, Хеймитч пьет и гоняет своих гусей. Мы скользим по орбитам друг друга, я — в борьбе с моей глубинной опустошенностью, Пит — в поисках частиц того себя, которые развеяли на все четыре стороны.
В это самое утро, после того как мне приснился кошмар о Прим, я украдкой за ним наблюдаю. Тот поцелуй в ночи превратился в прочный трос, который нас с ним связывает, и в нем сплетены все чувства, которые я испытываю, подмечая как и он украдкой задерживает на мне взгляд, думая, что я не вижу, как дрожь пробегает по его телу, стоит ему ненароком задеть мою руку. Я не могу забыть тепла, которое оставил по себе его поцелуй, и думаю о нем, глядя на то, как Пит достает ингредиенты для хлеба, который будет печь на нашей кухне.
И тут он прерывается, чтобы смущенно, не поднимая глаз от стола, спросить:
— Хлеб с орехами и изюмом твой любимый. Правда или неправда?
— Правда. Именно такой ты бросил мне в тот вечер, в дождь, — отвечаю я. Он спрашивает уже не в первый раз, но ведь порой он снова что-то забывает.
— О, верно. Значит, я правильно все это помню, — он одаривает меня легкой улыбкой, раскладывая все нужное для выпечки перед собой. Свои принадлежности для рисования он ставит на подоконник, расчищая место на столе, и, припорошив его мукой, принимается колдовать над тестом. И каждый раз, когда он припечатывает эту упругую, на глазах твердеющую и обретающую форму массу, мышцы на его руках проступают отчетливее, играют и заставляют меня ими любоваться. Я только открываю рот, чтобы заговорить, но вымолвить ничего не в силах, так меня увлекает это зрелище. Он ничего не замечает, возможно, все еще пытаясь собрать воедино осколки своего воспоминания, и занят этим, пока хлеб благополучно не оказывается в духовке.
***
Осень
Каждый день мы проводим послеполуденные часы над Книгой Памяти. Это изнурительно, тяжело, но мы уже дальше, чем на полпути. Столько уже было слез, горьких воспоминаний и ночных кошмаров, что мы медленно, но верно очищаемся, и наше бремя отчего-то становится легче. Однажды я задаю Питу вопрос, который никак не связан с трибутом, которого он рисует:
— Это что, один из твоих новых карандашей? — осмеливаюсь я произнести, внезапно ощущая тоску по звуку его голоса.
Подняв на меня глаза, он прочищает горло:
— Они были в последней капитолийской посылке. Графитовые. И этот мой любимый, — он поднимает карандаш так, чтобы я могла его разглядеть, но я, хотя и изображаю интерес, слишком увлечена цветом его глаз, сегодня совершенно ясных, небесно-голубых. Когда его терзают воспоминания, когда он мается в поисках ответа — было ли это на самом деле, его глаза порой заволакивает туманная дымка. Но в минуты покоя его глаза сияют чистотой и светом, как сейчас, хотя мы трудимся, описывая тех, кого уже нет в живых. Должно быть, это тоже знак прогресса, думаю я.
— На вид он… славный… — отвечаю я невпопад, чувствуя, что в горле пересохло. Касаюсь виска, уверенная, что тепло того поцелуя все еще со мной, хотя прошло уже столько времени, и обнаруживаю, что растеряла все слова. Так что мы возвращаемся каждый к своему занятию — я к наблюдению за ним, он — к рисованию. Но его глаза порой неожиданно ловят мой нескромный взгляд. И я позволяю, чтобы меня поймали.