***
Весна
Я чувствую себя такой счастливой, какой не была уже целую вечность. Теплые дни становятся длиннее, а по ночам с небес сияют пронзительные звезды. Пит любит весну не меньше моего, и я еще не видела его таким оживленным с тех пор, как он вернулся в Двенадцатый.
— У нас всегда весной было больше всего работы, — говорит он, когда я помогаю ему глазировать печенья. Мне далеко до него в этом искусстве, но все же удается изображать деревья, простенькие цветочки и улыбающиеся физиономии с помощью шоколада и крошечных мятных драже, которые идут на глаза и носики.
— Напряженнее в этом смысле был только сезон свадеб. Хотя и не намного, — говорит он, доставая противень с печеньями из духовки и выставляя их, чтобы остыли.
Выбрав с подноса то, что украшала я, складываю свои шедевры в коробку для кондитерских изделий. Мы решили, что отнесем по такой коробочке Хеймитчу, Сэй и Тому. Еще одна специальная коробка отправится Делли Картрайт, которая только что возвратилась в Дистрикт после года с лишним, который она проторчала в Капитолии. Теперь она собирается отстроить обувной магазин своих родителей. Она одинока, как многие из нас, но настроена трудиться, восстанавливать разрушенные связи и завязывать новые с теми, кто выжил, будь то из Города или из Шлака. Том проводит с ней немало времени, так как они составляют друг другу компанию.
— Помню, как мы с Прим, когда ходили в город, останавливались поглазеть на торты в вашей витрине. Они были такие красивые, нечасто у нас можно было что-то подобное увидеть.
Пит замирает, его щеки трогает румянец.
— Я… я это помню, — он вытирает руки о передник, хотя они вовсе не грязные. — Ты меня не видела, но я… наблюдал за тобой. Вы приходили почти каждую неделю после школы, а я просто смотрел, — он поднимает взгляд, и выглядит таким ранимым, что у меня щемит сердце, где он уже укоренился, которое опутал цепким плющом, так, что теперь присутствует в каждой моей мысли. Подобные сильные чувства я испытывала в своей жизни лишь к одному человеку. Но её больше нет.
Потянувшись к Питу, я беру его ладонь, немножко потную оттого, что он в этот момент все еще борется в душе со своими мрачными призраками. Стискиваю её покрепче, и он, хоть и вздрагивает от моего прикосновения, руки не отнимает.
***
Гуси Хеймитча удрали из загона. На небе набухают серые тучи, готовые пролиться затяжным дождем, когда мы с Питом помогаем нашему старому ментору загнать негодников обратно. Для таких жирных птиц бегают они неожиданно быстро, и я могла бы похвалить за их упитанность Хеймитча, но должна признать, что гуси и сами неплохо могут о себе позаботиться, благо на лугу и на опушке для них полно еды. Хеймитч костерит гусей на чем свет стоит, но явно к ним не равнодушен, судя по тому, как он о них печется, несмотря на все причиняемые ими неудобства.
Когда Пит задвигает щеколду за последним из водруженных на место беглецов, я уже едва могу дышать, так я набегалась.
— Чертовы птицы, — изрыгает проклятия Хеймитч, стирая пот со лба и тоже тяжело дыша.
— Вы просто оба потеряли форму, вот и не в состоянии с ними справиться, — подтрунивает над нами Пит. Припомнив, как наш немолодой наставник, то и дело спотыкаясь и шлепаясь на землю, только что гонялся за своими питомцами, я невольно ухмыляюсь.
— Ничего подобного, — Хеймитч принимает оборонительную стойку. — Просто они слишком быстро носятся, вот и все.
С губ Пита слетает смешок, и у меня внутри все теплеет. Когда он только вернулся, он совсем не смеялся, и сейчас я, похоже, впервые снова слышу подобный звук. И от него я становлюсь будто невесомой, у меня покалывает все тело.
Возмущенно фыркнув, Хеймитч направляется к себе домой, что-то бормоча себе под нос о птицах, детях и их неблагодарности. А я, уже привычным жестом взяв Пита за руку, веду его к нам домой. Гуси вразнобой гогочут нам вслед из-за ограды, и Пит снова ухмыляется.
— Никогда мне не понять, на кой Хеймитчу сдались эти птицы, раз он не в состоянии о них позаботиться, — бурчит Пит, бросая взгляд на эти грязные и отнюдь не лучшим образом пахнущие комки перьев. Ему вторит глухой раскат далекого грома, воздух, как всегда перед грозой, напряжен и влажен.
— Наверно оттого, что их никто у него не заберет, — тихо говорю я, думая обо всех, о ком сама пыталась позаботиться и не смогла.
Пит, оторвавшись от созерцания гусей, бросает на меня пристальный взгляд. Он так же ясен и прозрачен, как вода в озере, которое мне показал отец. Ловким движением он убирает мне за ухо выбившуюся своенравную прядь. Я и о нем не смогла в свое время позаботиться, когда это было нужно, но теперь я здесь и в состоянии ему дать то, что не смогла дать в свое время на арене. То, за что я так отчаянно боролась: безопасность, защиту, саму его жизнь. Безо всякого предупреждения встав на цыпочки, я прижимаюсь шершавыми губами к его мягким губам.
Поцелуй запускает цепную реакцию, от которой по мне пробегает горячая волна. Ее не сравнить даже с тем теплом, которое рождали во мне наши сомкнутые руки, его утешения в ночи. Это огонь, но тот, который заставляет чувствовать себя живой и жаждущей, а не обожженной и напуганной. Его губы движутся в унисон с моими, он привлекает меня к себе, и у меня так кружится от желания голова, что я невольно приоткрываю рот. Но тут он замирает, цепенеет, словно попавший в поле зрения охотника кролик. И отстраняется, с рассеянным взглядом, уронив руки.
Я тоже делаю шаг назад, внезапно устыдившись собственной смелости. Неужто я только что сама его поцеловала? И отчего он меня остановил? Неужто передумал? Я замечаю, как страх в его глазах сменяется изумлением. Как я могла так сильно просчитаться? Отчего все так неверно поняла?
Продолжаю отступать и вдруг резко срываюсь на бег, в панике ищу укрытие, краем глаза замечаю зелень далеких деревьев и тут же несусь к забору. В последний раз так быстро я бегала только на Играх, об этом мне напоминает резкая боль в икрах и бедрах в сочетании со страхом, но на этот раз враг у меня внутри. Подавшись импульсу, я совершила ошибку, спутав его спокойствие с потребностью, такой же, как моя. Во мне все полнится разочарованием, мне остро чего-то хочется, чего — сама не знаю, точнее, не знала прежде, до того, как окунулась в его тепло - и я вынуждена замедлить бег, чтобы глотнуть воздуха.
Меня слишком переполняло счастье. Вот что произошло. В последние дни я приспустила щит, наслаждаясь проблесками былого Пита — того, что шутил и отпускал остроумные замечания, которого отличали любовь к выпечке и непростительная щедрость. Я забыла. Забыла, что и он надломлен, и что мне ни в коем случае нельзя касаться его болезненных, едва начавших затягиваться ран. Как я могла так сглупить!