— Но очень трудно его заставить. Едва ли не все беды в нашем мире проистекают от того, что люди не делают, что им говорят.
Ну, значит, решено и подписано. Джин-Луиза останется дома. Тетушка сообщит Аттикусу, и не будет на белом свете человека счастливей.
— Тетя, я не останусь дома, а если б осталась, не было бы на белом свете человека несчастней Аттикуса… Но ты не тревожься — он все понимает, а если ты возьмешься за дело с душой, то и весь Мейкомб поймет.
Но неожиданно последовал удар ножа, и клинок вонзился глубоко:
— Джин-Луиза, до последнего часа твоего брата тревожило, как безалаберно ты живешь.
Вечер жаркий, на могилу тихо падают мелкие капли дождя. Ты никогда этого не говорил, ты этого даже не думал; если бы подумал — сказал бы. Мне ли не знать тебя? Спи спокойно, Джим.
Она подсыпала соли на рану: да, я живу безалаберно. Я думаю только о себе, я потакаю своим прихотям, я слишком много ем, я чувствую себя ходячим молитвенником. Господи, прости меня, я не делаю, что должна, и делаю, чего не должна… ах, чтоб тебя!
И она вернулась в Нью-Йорк, мучаясь угрызениями совести, унять которые было не под силу даже Аттикусу.
С тех пор прошло два года; Джин-Луиза перестала корить себя за безалаберность, а тетушка обезоружила ее первым и единственным в жизни великодушным поступком — переехала жить к Аттикусу, когда его скрутил артрит. И благодарность заставила Джин-Луизу склонить голову. Знай Аттикус, о чем говорили его сестра и дочь, он бы их ни за что не простил. Ему и вправду никто не был нужен, но мысль прекрасная — кому-то ведь надо приглядывать за ним, застегивать ему рубашку, когда руки не слушаются, вести хозяйство. Еще полгода назад с этим справлялась Кэлпурния, но с недавних пор она настолько одряхлела, что Атгикус почти все делал сам, так что, получив почетную отставку, старушка вернулась в негритянский квартал.
— Я уберу, тетя, — сказала Джин-Луиза, увидев, что Александра принялась составлять на поднос посуду. — В такую погоду ужасно хочется спать. — Она поднялась с дивана и потянулась.
— Сиди-сиди, — сказала тетушка. — Что тут убирать — три чашки? Минутное дело.
Джин-Луиза вняла ей и оглядела гостиную. Старая мебель отлично прижилась на новом месте. В соседней столовой на буфете, на фоне светло-зеленой стены сверкали серебром массивный кувшин, поднос и бокалы покойной матери.
Что за человек, подумала она. Очередная глава его жизни дочитана — Аттикус сносит старый дом, в новом квартале строит новый. Я бы так не смогла. Там, где было их прежнее гнездо, теперь кафе-мороженое. Интересно, чье?
Она прошла на кухню.
— Ну что, как там Нью-Йорк? — осведомилась тетушка. — Хочешь еще чашечку, пока я не вылила?
— Спасибо, с удовольствием.
— Да, кстати. В понедельник утром созываю всех на кофе.
— Тетя-я! — чуть не взвыла Джин-Луиза. Таков был примечательный обычай в Мейкомбе: в дом к девушке, вернувшейся в отчий край, приглашали гостей и угощали их кофе. В половине одиннадцатого их усаживали на всеобщее обозрение, дабы захрясшие в Мейкомбе сверстницы могли на них посмотреть. В таких условиях у детских дружб было мало шансов заиграть новыми гранями.
Джин-Луиза со школьными подружками связей не поддерживала и вовсе не горела желанием узнать, как там у них сложилась жизнь. Школу она вспоминала с отвращением как худшее время жизни, к женскому колледжу сентиментальных чувств решительно не питала, и ничем нельзя было досадить ей сильней, чем играми в «А ты помнишь Такого-то?»
— Перспектива наводит на меня смертельный ужас, — сказала она, — но от чашечки кофе я бы не отказалась.
— Я так и думала, дитя мое.
Джин-Луиза почувствовала прилив нежности. Она в неоплатном долгу перед Александрой, согласившейся перебраться к Аттикусу. А она, мерзавка, все язвила по адресу тетушки, беззащитной, несмотря на броню корсетов, и к тому же наделенной неким врожденным достоинством, которого никогда не будет у Джин-Луизы. Тетушка и в самом деле была последней могиканшей. Ее даже краешком не затронула ни одна война, а тетушка пережила три; ничто не могло поколебать прочность ее мира, где джентльмены курят на крыльце или лежа в гамаке, а дамы тихонько обмахиваются веерами и пьют холодную воду.
— Как дела у Хэнка?
— Дела у него превосходны. Ты, наверно, знаешь — Киванис-клуб объявил его Человеком Года. Вручили такой чудный диплом.
— Нет, я не знала.
Звание «Человек Года» по версии Киванис-клуба было в Мейкомбе послевоенным новшеством и значило обычно «молодой человек далеко пойдет».
— Аттикус был так горд. Говорит, Генри еще не вполне понимает значение слова «контракт», но в налогах разбирается прекрасно.