Мы с сестрой, которую звали Том — ну, вообще-то Томасина, но все мы кликали её Томом, потому что так было проще запомнить и потому что она была настоящей пацанкой, — так вот, мы с самого утра и до темноты пропадали в этих дебрях. Для тогдашних детей в этом не было ничего необычного. Лес нам был всё равно что вторым домом.
Был у нас пёс по имени Тоби — помесь гончей, терьера и дворняги. Охотником этот шельмец был отменным. Только вот летом тысяча девятьсот тридцать третьего встал он как-то раз на дыбы под деревом, чтобы ловчее было облаивать выслеженную белку, а у дуба, под которым он встал, отвалилась сгнившая ветка и упала прямо на пса, да так крепко его огрела, что у Тоби взяли да отнялись задние лапы вместе с хвостом. Нёс я его домой на руках — пёс скулил, а мы с Том плакали.
Папа был в поле, пахал на Салли Рыжей Спинке и пытался подрыть плугом пень, который всё никак не выходило выкорчевать. То и дело пробовал он подрубить его топором у корневища да спалить на костре, но пень был упрям и не поддавался.
Увидев нас, папа прервал пахоту, сбросил с плеч поводья, оставил Салли Рыжую Спинку стоять в поле запряженной в плуг. Пошёл через поле нам навстречу, а мы поднесли ему Тоби, уложили перед ним на рыхлую свежевспаханную почву, и папа осмотрел собаку.
В отличие от большинства фермеров, папа почти никогда не носил комбинезона. Одевался всегда в защитного цвета штаны, рабочую рубашку, рабочие башмаки и коричневую фетровую шляпу. Если же хотел принарядиться, облачался в чистую белую рубашку и повязывал тонкий чёрный галстук, а остальной наряд составляли всё те же защитные штаны да рабочие башмаки — разве что шляпа тоже менялась на менее потрёпанную.
В тот день он снял пропитанную потом шляпу, присел на корточки и нахлобучил шляпу себе на колено. Волосы у папы были тёмно-каштановые, а в лучах солнца можно было заметить в них первые проблески седины. У него было слегка удлинённое лицо и светло-зелёные глаза — добрые, но глядящие, как казалось, прямо в душу и видящие тебя насквозь.
Папа так и сяк подёргал Тоби за лапы, попытался выпрямить ему спину, но на это пёс лишь жалобно взвыл.
Немного погодя, словно бы прикинув все за и против, папа велел нам с Том взять ружьё, отнести несчастного Тоби в лес и положить конец его мукам.
— Не хотелось мне вас о таком просить, — сказал папа. — Только хошь не хошь, а придётся.
— Будет сделано, — ответил я, но слова с трудом выползали из горла, словно бы им, как и Тоби, перешибло хребет.
По нынешним временам это жестоко, но тогда в наших краях небогато было ветеринаров, да и не хватило бы у нас денег, захоти мы отдать пса на лечение. К тому же всё, что сделал бы ветеринар, мы собирались сделать и сами.
Что ещё отличало тогдашнюю жизнь от теперешней — о том, что такое смерть, узнавать приходилось довольно рано. Этого было не избежать. Мы разводили и резали кур и свиней, охотились и рыбачили, так что постоянно сталкивались со смертью. В таком разе, думается, мы уважали жизнь сильнее, чем иные уважают её теперь, и обрекать собаку на бесплодные страдания было никак нельзя.
В деле, подобном случаю с Тоби, ожидалось, что ты исполнишь всё сам, а не станешь сваливать ответственность на других. Негласно, но чётко понималось, что Тоби — это наш пёс, а значит, мы за него и в ответе. И раз уж на то пошло, то это была моя прямая ответственность, потому что я был старше.
Подумал было я обратиться к маме — она собирала в курятнике снесённые с вечера яйца, — но ведь знал, что это ничего не даст. Мама всё равно будет того же мнения.
Мы с Том немного поплакали, а потом выкатили из амбара тачку и уложили на неё Тоби. У меня уже был свой собственный двадцать второй калибр для охоты на белок, но для такого дела пошёл я в дом и вместо него взял однозарядный дробовик шестнадцатого калибра, чтобы совсем уж уменьшить страдания. Дети по тем временам росли рядом с ружьями, с малых лет учились относиться к ним с почтением и обращаться с ними надлежащим образом. Ружьё было для нас столь же обычным предметом, как мотыга, плуг или маслобойка.
Ответственность или не ответственность, но всё-таки мне едва исполнилось двенадцать, а Том — так и вовсе девять. Мысль о том, что придётся вот так запросто выстрелить Тоби в затылок и смотреть, как осколки его черепа разлетаются во все стороны, меня нисколько не радовала. Я велел Том оставаться дома, но она отказалась. Заявила, что пойдёт со мной. Знала ведь, что мне нужен кто-то, чтобы помочь собраться с духом. Так что я не особенно старался её отговаривать.
Том прихватила с собой лопату — хоронить Тоби, — закинула её на плечо, и мы покатили старого пса по дороге; он поначалу поскуливал и тому подобное, но потом затих. Лежал себе смирно в тачке, а мы толкали ее по тропинке: спина у Тоби слегка выгнулась, а голову он поднял и всё принюхивался.