Устал смертельно, ноют ноги и руки. Хорошо еще, что дома надел отличные, крепкие ботинки, которые здорово стягивают стопы и не пропускают воду, иначе я бы сейчас босиком топал.
Мое интернациональное снаряжение теперь, хотя бы частично, оправдывает свое назначение. Правда, шляпа из Бечея до середины полей промокла от пота и сильно обмякла; на привалах я снимаю ее с головы, которая дымится от жары, чтобы утереться давно уже промокшим платком. Но корзина из Багрдана, а особенно суковатый русский посох, так и прыгают в моих руках, совсем, как вьючные лошадки по кручам.
Глубокая грибная корзина, крепко сплетенная из жилистых ветвей моравской вербы, вообще-то предназначенная для иных целей, на спусках служит мне поддержкой, я могу опереться на нее всем своим весом. Она гнется подо мной и скрипит, но выдерживает, сохраняя при этом богатую добычу в виде нескольких, видимо, несъедобных трутовиков. А уже отполированный руками извилистый посох из неизвестного мне дерева, похожего на ясень — наверное, родом из Сибири, думаю я, и это придает ему в моих глазах некую таинственность — легкий и тонкий, с естественным образом изогнутой ручкой, демонстрирует свое многоцелевое применение. Я опираюсь на него на равнинах и неровностях, цепляюсь ручкой за ветки, когда хочу вскарабкаться на крутой откос или спуститься с него, пользуюсь им, как ступенькой, втыкая в землю и опираясь на него стопой. Он разнообразен и богат достоинствами, совсем как толстые и пестрые ярмарочные перочинные ножи с множеством инструментов, которые дают возможность исполнять двенадцать видов работ, и к тому же так восхищают детей и крестьян.
Часто поглядываю на небо. Успею ли выбраться до наступления темноты? Беспокойство придает мне новые силы, которые, однако, уже практически иссякли.
Часто падаю и шлепаюсь на задницу. Если, думаю, подведет меня позвоночник, которым давно страдаю, или сломаю ногу или руку — всё, конец. Никто меня здесь искать не станет, а если и станет, то точно не найдет. Но пока что все обходится без серьезных травм.
Я уже не понимаю, в каком направлении двигаюсь. Вроде бы все время тащусь вперед, правда, огибая препятствия, которые выставляет передо мной пейзаж, так что действительно ли я шагаю вперед, или сворачиваю налево, направо или даже назад — не знаю. Понимаю только одно: нельзя останавливаться.
Зная свои способности ориентироваться на местности, которые позволяют мне заблудиться даже в собственной квартире, меня особенно беспокоит то, что я нигде ничего не вижу. Если бы увидал хоть что-то, что помогло бы сориентироваться, мне бы полегчало. А так — просто куда-то прусь, ковыляю, тащусь, падаю и поднимаюсь, так что сам себе напоминаю муравья, который отыскивает переправу через широкую реку и никак не может найти даже соломинку, способную стать для него символом надежды.
Возникают передо мной какие-то продольные гребни, словно ножом врезанные в скалы и заросшие свежей высокой травой. Они не длиннее десяти метров и не шире полуметра, похожи на фермы моста через Мораву, по которым свободно бегали окрестные пацаны. Буки, ели, сосны и разнообразные кусты растут рядом с ними, на метр или два ниже. Мне кажется, что они венчают окончание всех этих невероятных подъемов и спусков, миновав которые, я окажусь прямо перед Ациной машиной.
Отважно направляюсь к первому из гребней. Чтобы вскарабкаться на эту естественную гряду, мне придется проявить еще большую чем прежде, ловкость и силу, и вновь мне на помощь приходят мои корзина и посох. Опираюсь, карабкаюсь с их помощью, отталкиваюсь ими. Иногда колени упираются мне в подбородок, и мне хочется растопырить ноги, чтобы оседлать гребень, как коня, и немножко передохнуть.
Наконец мне удается одолеть его. Еще несколько шагов — и, кажется, достиг цели. Теперь вижу, что гряда вдруг почти отвесно обрывается, с высоты в несколько метров погружаясь в скалистую почву, откуда вновь открывается вид на очередной бесконечный подъем. Природа опять сыграла со мной злую шутку.
Три или четыре раза обманули меня эти гребни. И тогда, обнаружив очередную гряду — вроде бы наверняка обещающую спасение — я спокойно заявляю:
— Врешь, не обманешь!
И под собственное пыхтение продолжаю шагать вдоль него, в направлении, которое направлением, собственно, и не является.
Время от времени бросаю взгляд на часы. Но никак не могу вспомнить, когда я расстался с Ацей: два, три, четыре часа тому назад, хотя это уже не имеет никакого значения. Больше всего я боюсь, что ночь застанет меня в горах. И потому все чаще поглядываю на небо.