На гору все ощутимее опускается мрак, и сердце мое замирает в страхе. Крепчает и горный октябрьский холодок, но я, вспотев, не замечаю его. И мучает меня только один вопрос: сколько еще осталось? Успею ли я?
Кое-как скатываюсь на дно ущелья. И опять на моем пути встает какая-то река. Прыгая шустрым козлом и соскальзывая время от времени в воду, не раздумывая, пересекаю ее. Теперь спасительный отрезок шоссе где-то высоко надо мной, и я не вижу его из-за помрачневшего уже леса. Но все-таки до него отсюда не больше ста метров, и я больше не могу промахнуться.
Приседаю на камень, чтобы вылить из обуви воду, и сразу же начинаю карабкаться по скользкому склону. Опять мне приходится сворачивать то влево, то вправо, обходя препятствия. Все чаще натыкаюсь на колючие кусты шиповника и терновника, на колючую горную сливу, на кусты ежевики и стебли других ягод, которые путаются у меня в ногах, а также на бог знает какие опасные кусты, которые образуют передо мной неприступную стену, сквозь которую мне никак не пробиться.
Опускаю голову, только так могу смотреть перед собой. Но упорно пробираюсь вперед, вытаскивая из одежды колючки, стараясь, чтобы они меня не слишком сильно оцарапали.
Так я пробираюсь пятнадцать минут.
Вдруг за большим кустом ежевики обнаруживаю гору мусора. В ней — уже ставшие классическими пластиковые пакеты и бутылки, какие-то сопревшие прутья, зола, просыпанная земля, сгнившие арбузные и дынные корки, расколотые кабачки, потрескавшаяся желтая тыква с рассыпанными почерневшими семечками и прочие отбросы. Куча откровенно смердела.
Такая помойка не может быть вдалеке от дороги. Братья сербы, восклицаю я мысленно, милые мои, я ваш! Обнимаю и целую вас! Вот я! Протяните мне руки! Рвусь прямо сквозь куст. Раскидываю его ветки и посохом, и корзиной, и руками. Наклоняю голову, чтобы не выцарапать глаза.
Потом ступаю прямо в центр свалки. Нога моя утопает в мусоре по щиколотку. Но меня это не волнует, я только стараюсь не упасть и не измараться еще больше.
И так вот делаю первый, второй и третий шаг в смердящей атмосфере. И уже вижу перед собой обочину шоссе. Я тут!
Еще немного побарахтаться. Вытаскиваю ноги из пакетов и бутылок, размахиваю посохом и корзиной. И оказываюсь прямо перед обочиной. Отсюда всего метр до дороги.
Смотрю наверх. Да, это то самое шоссе. Братья, вот он я!
Выбрасываю наверх снаряжение. Из последних сил выбираюсь на берег. Распахивая руки и расставляя ноги, выпрямляюсь посреди дороги.
Братья, объявляю вам, я прибыл! Я выкарабкался.
9
Вскоре меня накрывают сумерки. Чувствую, как из леса выползает горный осенний холод, который постепенно начнет щипать уши и щеки. Но пока он только радует меня.
Стою, раскорячившись, посреди белесого асфальта, как слепой котенок. Ноги мои дрожат, в бессилии опираюсь на посох. Начинаю пыхтеть и отдуваться, как трактор, пытаюсь исцарапанными и исколотыми руками хоть как-то привести в порядок одежду.
— Тузик, где ты? — обернувшись, зову ослабевшим голосом. — Мы пришли. Давай сюда, наверх!
Он внизу пробивается сквозь заросли и пытается выскочить на обочину. Получается у него только с третьей попытки.
— Иди сюда! — зову я его.
Он устало подходит и опирается на мою ногу. Я глажу его, снимаю с него репейники и колючки. Стараюсь осмотреть его на предмет обнаружения клещей.
— Оба мы изодрались, — говорю ему.
Он смотрит на меня снизу, потом облизывает ноги. Язык у него синий, как ятрышник.
— Пошли потихоньку…
Идем, пошатываясь. Болят у меня икры и бедра, грудь и спина, руки и ладони, а пятки мои горят, как на сковородке. Едва тащусь.
Не могу определить, где именно мы находимся, и далеко ли до того размыва, где мы разделились. Дорога перед нами все еще отчетливо видна, и заблудиться теперь просто невозможно. Но, думаю я, если мои приятели уже уехали, то до ближайшего поселка не меньше, чем километров десять, и меня при этой мысли охватывает паника. Все-таки, утешаю себя, если не раньше, то к утру непременно доберемся.
Тузик тоже обессилел, плетется по обочине. Обнюхивает кусты, устанавливая, кто и когда здесь проходил, и задирает лапу, оставляя сведения о себе.
И тут за спиной я слышу тарахтение какой-то машины. И вижу зажженные фары.
Я знаю, что жители Валево не любят, когда оскверняют святость их величества автомобиля, тем более с собакой у ноги, но все же голосую. Выхожу на проезжую часть.
Машина на подъеме, как ни странно, сбрасывает скорость, и я вижу, что в ней сидят четверо. Пропускаю ее и подхожу к задней дверце, изготовившись сесть.